Анурадха Рой - Жизни, которые мы не прожили [litres]

Прошу, напиши мне. Буду ждать от тебя весточки.

С огромной любовью, Берил

Солнечные птицы, которые так пленили Берил во время ее приезда сюда, все еще порхают по саду в поисках нектара. Я видел парочку утром, после того как перечитал ее письмо. Они порхали от одного цветка к другому: переливчато-синие сгустки жужжащей энергии. Создания настолько легкие, что цветок гибискуса едва качнулся под их весом, когда они, сев на лепестки, опустили свои длинные клювики в его чашечку. Я понимал, почему Берил называла мою мать их именем.

Меня окружали деревья, которые росли там уже более сотни лет, они появились на свет задолго до рождения меня или Гаятри. У нее был особый способ общения с ними, она хвалила их за новые листочки и цветы, поглаживала невзначай, словно домашних любимцев. Я дважды видел, как она стояла ночью на крыше нашего дома, закрыв глаза и подняв лицо к луне, губы ее шевелились – она что-то неслышно шептала. Волосы черными волнами растеклись по ее спине. В такие моменты моя мать была двойственным существом – принадлежала как земле, так и воздуху, но никогда всецело чему-то одному. Она могла взлететь, став ночной птицей, или же руки и ноги ее могли превратиться в корни и ветви, а тело – в древесный ствол. Все казалось возможным.

Признаюсь, я тоже разговариваю с деревьями, которые посадил, и, когда прогуливаюсь у реки, слушая тихие звуки водоплавающих птиц и далекие глухие удары, с которыми мужчина-прачка колотит о прибрежный камень белье, мне вспоминается именно тот образ моей матери и ее залитое лунным серебром лицо. Травы, солнце, небо, луна, – все они были ей ближе, чем люди, они были ее религией, как стали и моей. Отец прожил всю свою жизнь, не замечая мира природы. «Ну и глупость, ну и слепота», – должно быть, говорила ему мать. Словно человек, который ни разу в жизни не открыл окна и просидел все время при искусственном свете, когда снаружи сияла луна.

«Я задул светильник, – писал Рабиндранат Тагор, – собираясь лечь спать. Едва я сделал это, как сквозь открытые окна в комнату ворвался лунный свет, повергнув меня в изумление… если бы я отправился в кровать, оставив ставни закрытыми и потому упустив это зрелище, лунный свет никуда бы не делся и нисколько не возражал бы против глумливого светильника внутри. Даже если бы я остался слепым к нему всю свою жизнь, – позволяя светильнику гореть до победного конца… даже тогда луна все равно бы там так и висела, с ласковой улыбкой, скромно и спокойно, дожидаясь меня, как делала это веками».

Люди думают, что необходимо путешествовать – в горы, на море, – чтобы найти то, что они называют красотой природы. В наши дни, когда небо горит тысячей неоновых огней новых рынков и улиц Мунтазира, луне приходится тяжело, ночные светила погасли. Я их больше почти не вижу. Они действительно ждут меня где-то еще? Вот был бы я фокусником, а небо – крышей шатра, выключил бы весь городской свет, чтобы увидеть, как звезды ведут свои далекие жизни за миллион лет от нашего отравленного мира.

Рабиндранат Тагор понимал, что есть мир более широкий, глубокий, содержательный и существующий независимо от человеческой эфемеры: и я всегда это остро чувствовал, как и моя мать, но любопытно – могут ли те, кто не знает ничего, кроме густонаселенных городов, обладать этим седьмым чувством? В детстве я прижимался спиной к одному из наших деревьев и ощущал его успокаивающую твердость, его недвижность. Оно не пошевелится, никогда никуда не пойдет, приросло к своему месту. Пока живы, они остаются там, где выросли. Это одна из немногих вещей в жизни, в которых можно быть уверенным. Корни проникают на глубину и расходятся во многих направлениях, нельзя предвидеть их разрастания в той же степени, в которой невозможно предугадать, кем станет ребенок. Под землей деревья ведут свою тайную жизнь, временами проникая в почве на глубину гораздо большую, чем высота, на которую они поднимаются в небо, и переплетаясь внизу с другими своими собратьями, с которыми на поверхности кажутся совершенно не связанными. Если бы мы были деревьями: мой отец, моя мать, Бриджен, Лиза, Дину, дедушка и я, – в каком направлении – задумываюсь я в праздные минуты – разрослись бы под землей наши корни?

Я совершаю долгие, суетливые прогулки, не в силах усидеть на месте после чтения тех писем. В голове копошится тысяча вопросов, настырных и раздражающих, точно вши, и я силюсь осмыслить то, что на самом деле происходило за те десять лет, что моя мать провела женой одного мужчины, которого никогда не любила, и соседкой другого, в которого была влюблена. Предательство, двуличие, неверность: это не те слова, которые я когда-либо, даже теперь, свяжу с ней, однако мне также ясно, что всю свою жизнь я знал свою мать только с одной из ее сторон.