Дорога закончилась, и дальше мы двинулись пешком, карабкались по хребту, пока не добрались до его гребня. Дину указал вниз: «Вон там».
Далеко под нами располагалась окруженная колючей проволокой и сторожевыми вышками зона: лагерь для интернированных. Когда я к ней приблизился, она показалась мне немаленькой, но только теперь мне было видно, насколько огромной она была на самом деле, как далеко тянулись ее огоньки, мерцая в мягком новом мраке. За ней начинались густые джунгли, заползавшие на нижние склоны Гархвалских Гималаев, через которые мой прадед шел в 1857 году. Днем горы просматривались из лагеря, по ночам превращались в скопление теней.
Мы сидели на гребне, и Дину закурил сам и дал мне. Черты его лица обозначились тверже, ему было почти девятнадцать, он говорил о Северной Африке, о шрапнели, засевшей где-то внутри. На его глазах подрывались друзья, конечности падали на землю совсем рядом, в Эфиопии он переспал с девушкой, чьи плотские прелести описывал с особым вниманием к каждой части тела. Пока он излагал подробности своей страстной ночи, время подошло к четверти одиннадцатого и огни погасли. Зажглись прожекторы, мощные белые лучи которых разрезали небо на ленты, тянущиеся ввысь, покуда хватало глаз. Мы оба уставились на лучи прожекторов и на темную кляксу лагеря, словно только теперь осознав, что под нами находятся тысячи людей, оказавшихся вдали от дома, без надежды на хоть сколько-нибудь скорое возвращение: военные, гражданские, нацисты, евреи – все вместе теснились они в семи секторах, окруженных двойным рядом колючей проволоки.
Дину сказал, что некоторые заключенные провели добрую половину года, запасаясь картами, компасами и прочим снаряжением. Один из них, Генрих Харрер, известный альпинист, каждый день тренировался с таким неистовством, какое должно было навести надсмотрщиков на мысль, что он к чему-то готовится, но они в его действиях видели лишь мазохизм: он же как-никак немец [103] На самом деле Генрих Харрер был австрийцем.
и должен наслаждаться умерщвлением всего, что оказалось у него под рукой, даже своей собственной плоти. Харрер привел себя в форму, сделавшую бы честь любому высокогорному альпинисту, и знал обо всех ошибках, которых нужно было избежать, потому что попыток побега он уже предпринял несметное количество. В конечном итоге Харрер исчез, возможно, скрылся в Гималаях, как и небольшое число других пленных. Среди заключенных, решившихся сбежать вместе с Харрером, был обычный немец, гражданский, с Явы, но его так прихватила дизентерия, что он сам сдался. В лагере его ждала одиночная камера.
– Я обыскал его и его сумки после того, как его привели обратно. Смотри. – Дину протянул мне фотокарточку и посветил на нее фонарем. Карточка немного смялась, и нам пришлось ее разгладить. Небольшая компания улыбается в камеру. Женская рука гладит собаку.
Рука моей матери.
Она не улыбается, сидит, положив подбородок на колени и устремив все свое внимание на собаку, коротко подстриженная незнакомка. С такой прической черты ее лица кажутся острыми, эльфийскими, как у строптивого мальчишки, сбежавшего из школы. Но это точно она, в этом у меня нет никаких сомнений. Рядом с ней щурится на солнце мистер Шпис. Кажется, будто весь свет на снимке собрался в воронку и изливается сверху на них двоих. Золотая голова мистера Шписа полыхает ярким пламенем, а вокруг темных волос моей матери горит огненное кольцо.
Небу над возвышением, где мы сидели, не было ни конца ни края, вокруг ничего, только растянувшиеся на многие мили черные тени, в темноте какое-то шуршание – мышь, заяц, леопард, – мне было все равно. Дину закурил по новой. Я и забыл, что тоже хотел. Я шесть лет не видел ее, даже на фотографии.
– Этот снимок был сделан года четыре, может, пять назад, – сказал Густав, немец, в одиночную камеру к которому меня на следующий день привел Дину. Мужчина выглядел заросшим грязью и полуголодным, ему все еще нездоровилось и два раза за время нашей беседы пришлось мчаться к туалету. Он выпил грязной воды из ручья. «Не сделал бы этого, – был бы уже в Тибете с Харрером и остальными», – ворчал он. Густав говорил по-английски с акцентом, напомнившим нам о мистере Шписе, и, как и в прошлом, нам часто было сложно его понять, но, когда мы с Дину потом сравнивали наши записи, нам удалось восстановить упущенные нити повествования. Густав начал свой рассказ с того, что он приехал в Индию в декабре прошлого года, что его корабль пришвартовался в Бомбее, и не успел он глазом моргнуть, как пришло лето, жара стояла адская, асфальт плавился, и он думал, что не выживет. В один из дней случилась гроза, и он попробовал сбитый ветром манго, первый в своей жизни.
Читать дальше