Анурадха Рой - Жизни, которые мы не прожили [litres]

Как-то потом, с горечью:

– Все в том поганом городишке считали меня бабником, который растоптал с сотню сердец. А с разбитым сердцем в итоге остался я. Никто и не догадывался.

Несколькими минутами позже:

– Мы с твоей мамой. Две белые вороны. Будь мы из других семей, нам не пришлось бы никуда уезжать.

И в своей старой манере подлавливать невнимательных:

– Я ей сказал однажды: Гаятри Розарио, я и ты, мы с тобой половинки одного целого, давай вместе убежим в закат и никогда не вернемся. Мы были большими друзьями, Мышкин. Я бы все отдал, чтобы не дать ей уехать. Понимаешь?

Много лет назад, лежа в той больничной койке, я не понимал, к чему он клонит. Бриджен так часто то нес что-то бессвязное, то стонал, то разражался визгливым смехом, то напевал что-то себе под нос, что я едва ли мог разобраться в его сбивчивой болтовне. Но полузабытые детали, всплывая в памяти, видятся сейчас в ином свете. Случайности, даже мимолетные взгляды приобрели новый смысл. Его рука, замершая на долю секунды на ее руке, когда она передавала ему что-то. Тот раз, когда я увидел, как она смахнула кузнечика с его спины. Неослабевающая лихорадочная тревога матери, когда он шел выпить и три дня потом не возвращался. Рука, которая в вечер концерта придержала ее ладонь, уронила в нее красные цветы и сжала крепко. Тот день, когда я натолкнулся на него, вылетающего из нашего сада, – впадины на его лице приняли пепельный оттенок, как если бы кровь его обратилась в кислоту и выжгла тело изнутри.

Только я был переполнен гневом, как уже в следующее мгновение меня затопила безличная нежность, даже понимание, по отношению к женщине, которая была моей матерью. В то время ей было всего двадцать шесть, а впереди ее ждало лишь одиночество – удел тех, кто идет по жизни в своем собственном ритме. Там, где такой пустяк, как чтение детективных романов вместо отцовских трактатов по совершенствованию, приравнивался к мятежу, она влюбилась в автора этих остросюжетных книжек. Я улыбнулся такой дерзости. Жаль, что я не знал ее лучше. Вместо этого все, что у меня было сейчас, как и в детстве, – это письма.

Декабрь 1938 г.

Моя дорогая Лиз!

Обстановка здесь дрянная, напряженная. Арестовали какого-то голландца и обнаружили у него целую связку писем (и где только мои письма в итоге окажутся?), которые доказывают, что он кто-то вроде преступной шишки, занимающейся поставкой мужчинам молоденьких мальчиков. От Резидента Батавии тоже избавились без особых к тому поводов – не смогли ничего на него найти, – и вот его нет, как не было, просто потому, что его имя упоминалось в тех письмах. Интересно, достаточно ли этого. Приговор по домыслам.

Странно и жутко, когда подобное происходит с твоими знакомыми. Говоришь – дома людей повсеместно арестовывают за подстрекательство к мятежу – на основании слухов, здесь то же самое. И попасть в подобную ситуацию для таких, как Джейн, непривычно – оказаться беспомощным, подвергаться допросам, слежке. Чувствовать, словно правительство может поступить с тобой как угодно – посадить в тюрьму, отобрать имущество. Мы в Индии жили так испокон веков – в ожидании беды, – что есть колониальное правительство как источник всех бед в нашей стране, – говорил НЧ. Европейцы никогда нигде с подобным не сталкивались, и тут тоже привыкли пользоваться удобствами, богатствами, свободой. Теперь некоторые из них слегка растерялись. Я же, как и все индийцы, привыкла ожидать худшего: вся эта ситуация для меня мучительна, но не нова.

Пока на Бали вроде как не удалось найти ничего предосудительного – за исключением считаных случаев, – но повсюду: в Батавии, Медане, Сурабае, Семаранге, на других островах – арестовали многих, куда больше 150 человек. Людей будто бы задерживают для допросов, пытают в тюрьмах, и все касательно «дел государственной важности». При мыслях о таком пробирает безмерный ужас. Как только выяснится, какое участие принимает ВШ в борьбе балийцев против голландского правительства, – кто знает, что с ним станет?

У меня весьма туманное представление о политике, как тебе, дорогая Лиз, это известно, – или как НЧ давал понять всем вокруг: «Моя жена не имеет ни малейшего представления о политической ситуации в стране». Одной из причин, почему мне с Бридженом было спокойно, являлись абсолютный цинизм и пренебрежение, с которыми он относился ко всякого рода политике, то, что он считал всю националистическую идеологию не чем иным, как способом разделить людей. НЧ так старался – отправлял меня к Мукти Деви для работы над собой – без толку. Отчасти потому, что это был его мир и я не хотела становиться его частью. Отчасти потому, что мне просто неинтересно было прясть из хлопка пряжу, когда хотелось рисовать.