Пётр Алёшкин - Лагерная учительница

— Как ты так ухитряешься прерывать разговор, уходишь, что она не обижается?

— Если мне надо, ухожу, и все.

— А я не могу… Думаю, уйдешь — обидится!

Но, несмотря на то, что Галя старалась подстраиваться под тетю Шуру, чувствовалось, что к Ивану она относится лучше. Галя это понимала и обижалась.

Тетя Шура села на табуретку, облокотилась о стол, глядя, как он мешает салат. Иван знал, что она любит читать газеты, и спросил, читала ли она речь Брежнева. Леонид Ильич в эти дни был в Ташкенте.

— А чего там читать? — ответила тетя Шура небрежно. — Одно и то же, одно и то же долдонят… Газета заполнена, а читать нечего. Вот вчера я читала страшную статью…

— Где?

— В «Комсомольской правде»… Два грабителя белым днем в квартиру забрались и дочь с матерью убили. Страшно так все описано… Соседи слыхали шум, затаились и ни гугу… Я уж своим, — кивнула тетя Шура в сторону комнаты, откуда шум телевизора доносился, — устала приказывать: смотрите, никому без меня дверь не откройте…

— Они послушные, смирные, — похвалил Егоркин внучат.

— Это да, но все-таки… А надыся я читала… — И тетя Шура начала рассказывать историю, которую обычно печатают под рубрикой «Из зала суда».

Такого рода статей в последнее время было много, Иван с тетей Шурой посетовали на всевозрастающее лихоимство, потом стали обсуждать польские события, которые сейчас бурно развивались. Тетя Шура считала, что из-за лихоимства начальства и поднялся там шум. Надоело терпеть людям. Пока разговаривали, картошка сварилась. Иван начал ее мять, добавив молока и сливочного масла. Мял долго и энергично, так, что кастрюля подпрыгивала. Пюре прилипало к толкушке.

— Хватит толочь, — заглянула в кастрюлю тетя Шура, — а то тюлень получится.

— Ничего, — засмеялся Иван. — Вкуснее будет. Попробуйте, — подал он ложку.

Тетя Шура попробовала, пожевала.

— Да-а, вкусно, — согласилась она. — А у меня терпения не хватает долго толочь…

Иван услышал, как остановился на их этаже лифт, стукнули, распахнулись двери. Он радостно замер, глянул на часы. Десять минут десятого. Егоркин вытер руки о фартук и перебил тетю Шуру, улыбаясь извинительно:

— Галя!

И направился к двери, не ожидая звонка. Услышав шаги, распахнул дверь, выглянул и увидел жену. Шла она устало. Вошла, сунула ему сумку. Щеки у Гали холодные. Он погрел их губами и стал помогать расстегивать пальто.

— Устала, — выдохнула Галя. — Ноги гудят…

— Он тебя чует, когда ты еще к дому подходишь, — произнесла тетя Шура с улыбкой, подходя к двери кухни.

— Ой, здравствуйте, тетя Шура, я не заметила. В глазах — туман…

Галя сняла сапоги, прошла в кухню, упала на табуретку, положила руки на колени и оглядела стол. Чайник на плите шумел.

— Иди руки мой, а то стынет все, — сказал Иван. — Теть Шур, посидите, поужинайте с нами.

— Спасибо, спасибо! Мы уже поужинали… Пойду укладывать. Спать пора, а они у телевизора, не оторвешь…

Галя поднялась и побрела в ванную.

Иван принес из комнаты большую чашку, набрал в нее горячей воды, пробуя пальцем, чтоб не была чересчур горяча, и поставил под стол рядом с Галиной табуреткой. Галя вышла из ванной, увидела.

— Зачем?

— Садись, садись, — ворчливо сказал Иван.

Он присел на корточки рядом с женой и стал снимать с ее ног носки.

— Тетя Шура увидит, — вяло сопротивлялась Галя.

— Увидит — не укусит, сиди, — все так же ворчливо говорил Иван.

Он стянул носки. Пальцы ног у Гали были холодные, сплющенные тесными сапогами. Егоркин нежно помял их, погрел в руках, пододвинул чашку, чтоб удобнее было Гале держать ноги в воде.

— Опускай… Вот так. Увидишь, легче будет.

Иван ополоснул руки и сел за стол, улыбаясь Гале.

— Хорошо, — проговорила она, потирая ногу об ногу в чашке. Слышен был плеск воды. — Хорошо!

Чайник закипел, и Егоркин снял с плиты.

— У нас начальник уходит, — сказала Галя.

— Да-а. А кто будет?

— Женщина какая-то. Она прорабом в РСУ работала… Нина Михайловна не в себе. При Иване Ивановиче она полной хозяйкой в жэке была… А теперь две бабы в одной клетке. Кто знает, как повернется…

Роман Палубин, окидывая взглядом зал ресторана, увидел себя в большом зеркале, увидел, как он ловко лавирует между столами, гибкий, в ладно сидящем на нем черном костюме, белой сорочке с черным галстуком-бабочкой. Роману нравилось смотреть на свое отражение, особенно в такое время, когда вечер в разгаре, легкий голубоватый туман от дыма сигарет наполняет гудящий зал, веселое возбуждение окутывает гостей, передается и ему, но он сдерживает себя, скользит гибко по залу, бесстрастный, но приветливый, улыбчивый, предупредительный для всех. За три месяца, которые он был стажером, Роман научился мгновенно определять, кому из гостей он может понадобиться через минуту, и, не дожидаясь зова, приближался к столу, чтобы в нужный момент быть на месте. Натаскал Палубина Костя Ореховский. У него Роман стажировался. Косте под тридцать, но седина уже тронула его виски, высветила малость смуглое худощавое лицо с быстрыми поблескивающими остро глазами. Когда Костя слушает клиента, большие глаза его потухают, блеск их приобретает оттенок услужливости. Приятный малый! К стажеру своему он отнесся вначале без всякого интереса, сказал: «Смотри. Наблюдай… Глаза есть, голова есть, увидишь — поймешь!» И первый месяц лишь изредка обращался к Роману: «Принеси то, закажи это». А когда Роман просил объяснить что-то, отвечал односложно: «Наблюдай, тренируйся». Но вскоре перелом произошел… В тот вечер Палубин заметил, что блеска обычного нет в глазах Ореховского, беспокойство в них, тоска. И сам Костя вялый какой-то, задумчивый. В коридоре Костя остановил Романа, вечер к концу шел, и буркнул: