Дэйзи Джонсон - В самой глубине

Еще до того, как я договорила, мужчина уже качал головой. Его руки мелко задрожали, как у эпилептика. Вы ошиблись. Он открыл кухонную дверь и указал в гостиную. Дети лежали щекой к щеке на полу, на их поднятых лицах мигал болезненный свет телевизора. Только один из них катался по ковру в съехавшем подгузнике, а собака нюхала его ногу. Мужчина указал на него. Его зовут Артур, в честь моего деда. Все другие девочки.

И других детей у вас нет? Постарше. Он хромал. Я непроизвольно стала изображать хромоту, но одернула себя. Я была уверена. Ну ничего. Я посвистела собаке, но ей, похоже, было не до меня. Не волнуйтесь, сказала я. Вы правы. Должно быть, я ошиблась. Не буду вас дальше беспокоить.

Я уже была почти у двери. Есть такое русское слово, которое означает «резко вставать друг за другом»: повскакать . Даже сейчас я мысленно вскочила вслед за тобой. Я была у двери, поворачивала ручку и звала собаку, чьего имени не знала. Собака, звала я.

Вы сказали, хромал? – переспросил мужчина.

Я обернулась. Собрались все дети, сложив руки перед собой.

Да, сказала я. На левую ногу. Он подволакивал ее.

Мужчину звали Роджер, и, судя по тому, как он направлял ко мне детей с различными заданиями – стаканы воды, поджаренные хлебцы с маслом, – он хотел, чтобы я дождалась, пока вернется его жена, которую звали Лора, как он сказал. Я смотрела, как он двигался, набирая полные руки посуды, грязных подгузников, упавших игрушек – и пыталась увидеть в нем черты Маркуса. Ты помнишь, как он выглядел? Выше тебя, даже ссутулившись, темные волосы, стриженные под горшок, беспокойные глаза. Ты говорила, что у меня такие же глаза, как у него, с набрякшими веками, словно вычерченными раньше нас самих. Кто-то из детей громко сказал что-то мне под руку.

Что?

Как зовут вашу собаку? Это была девочка. Ее волосы, собранные четырьмя или пятью пучками на макушке, торчали в разные стороны. На ее платье была нарисована смущенная овечка.

У нее нет имени, сказала я и стала отчаянно соображать, как себя вести в разговоре с маленькой девочкой. А как бы ты хотела ее назвать?

Такая ответственность повергла ее в ступор, и она стояла и молчала. Другие дети принялись с готовностью предлагать варианты, перебивая друг друга. Роджер стоял у окна и смотрел на улицу. Волосы у него на затылке были чуть длинноваты. Я никогда не умела ладить с детьми, и они, похоже, это понимали, проявляя ко мне повышенное внимание. Они составили то, что считали кратким списком подходящих для собаки имен, очень длинным и состоявшим в основном из названий других животных: додо, киска, свинка. Я пыталась отвязаться от них, перемещаясь по комнате. По всем углам были рассованы игрушки вместо привычных мне бутылок алкоголя. На всех ящиках стояли замки от детей, но прятать там было нечего. Одна из девочек взяла меня за руку и держала железной хваткой, невзирая на мои попытки высвободиться. Цивета, сказала она, цивета подходит?

Тебе нужно в ванную? – спросила я. Она не ответила, однако мы пошли вверх по лестнице, держась за руки. Поднявшись наверх, я внезапно испытала тревожное ощущение, что ошиблась, поняла все неверно. Сколько детей должны пропадать, уходить из дома каждый год? Кругом был бардак, куклы с оторванными головами, дыры в стенах, ручка на двери в ванную была сорвана. Девочка привела меня в свою комнату и стала показывать всякие вещи. Я вышла в коридор и, пройдя до конца, сама не заметила, как оказалась в большой спальне. Там были фотографии Роджера с какой-то женщиной, по-видимому, Лорой. Они были моложе, в цветастой одежде. Я стала шарить по вешалкам в их гардеробе. На дальней стене я увидела еще одно маленькое фото, в зеленой рамке. Я подошла к нему. Ребенок на фото отвернулся в сторону, выставив руку в камеру. И все равно я его узнала. Овал лица, край носа и губ, даже его осанка. Это был Маркус. Только волосы здесь у него завивались и были длиннее, чем когда мы знали его.

Это спальня папы и мамы, сказала девочка, стоя на пороге.

Я задержала дыхание. Я это поняла.

Мы пошли вниз по лестнице. Но она решила – сила внушения, – что ей все же нужно в ванную и что мне нельзя оставаться одной.

Ты здесь раньше не была, сказала она.

Не помню, чтобы я ребенком была такой рассудительной. Я помню, как ты говорила мне, что я была неисправимой врушкой, и я поражалась этому. Мне никогда не приходило в голову, что мои рассказы были враньем. Возможно ли, что и ты подобным образом относилась к своему исчезновению? Возможно, тебе и в голову не приходило, что ты бросила меня.