В Хижняк - Конец черного лета

…После освобождения города партизанское соединение расформировали. Но еще до этого я узнал, что Файн взял в Германию Марту, полагая, что она была жертвой Гейнца. На этот раз ей пришлось подчиниться. Где ты сейчас, дорогая боевая подруга? Спасибо тебе за бесстрашие и преданность нашему святому делу.

Меня отозвали на работу в городское управление НКВД, где я занимался выявлением бывших немецких военнослужащих, полицейских, сотрудников оккупационных учреждений. Кто же лучше меня мог их знать… Ничего я не знал лишь о Федулове. Если судить по косвенным данным, из города он выбраться не успел, несмотря на всю свою изворотливость и прямо-таки потрясающее везение. Не успел… Об этом свидетельствовала и оставленная гестаповцами значительная часть архива, который готовили к эвакуации Файн и Федулов. А сейчас над этими документами работала особая группа НКВД, прибывшая из Москвы.

Как сейчас помню тот день. Страшный день. В мой кабинет вошли два наших сотрудника и старший офицер.

— Встаньте, Нечаев. К стене лицом, — резко приказал старший офицер. Приказание я выполнил, хотя и растерян был до невозможности. Меня тотчас обыскали, отобрали оружие, документы и вообще все, что обнаружили в карманах, даже сломанную спичку.

Затем по всей форме был произведен обыск в моем столе, в сейфе, были тщательно осмотрены и простуканы стены.

— Объясните же наконец в чем дело? — я не узнал собственного голоса.

— Отставить разговоры, Нечаев. Вы арестованы как изменник родины и враг народа.

Я уже не помню, что говорил, в каком был состоянии после этих слов. Онемел, окаменел, остолбенел — все это равно относилось в этот момент ко мне. Кажется, я пытался крикнуть, вернее, прохрипеть что-то вроде «это ложь, провокация». Но что значили тогда эти слова?..

— Руки за спину, Нечаев, и шагом марш по коридору. За попытку бежать будете расстреляны на месте. — Тон команды старшего офицера был жестким и неумолимым.

Не помню и того, как я шел по коридору, о чем думал в те минуты, не помню. — Направо, Нечаев.

Меня ввели в кабинет начальника управления. Впервые я увидел такое: здесь было не менее десяти офицеров и несколько знакомых мне старшин, которые пользовались не меньшим уважением, чем старшие по чину. Начался перекрестный допрос. Говорить я почти не мог, так как понял наконец, что же происходит: меня обвиняют в выдаче всего городского подполья и в гибели преданного советского патриота, секретаря подпольного горкома партии Звягинцева. Что же я мог говорить в свое оправдание? Передо мной лежали архивы гестапо, в которых было и мое заявление с просьбой принять меня на работу в тайную полицию, и показания о действиях подполья, и, что самое страшное, «добровольно» представленные данные о явочных квартирах, о паролях, о приметах Звягинцева, а также мои расписки о получении денежных сумм от этой проклятой всеми Гехеймс-полицай (тайной полиции). И все это, надо отдать должное Файну, было сделано добротно. Меня парализовало, отнялась и левая рука…

Несколько месяцев провел я в тюремных лазаретах, а затем был осужден к двадцати пяти годам лишения свободы. Что же, в том моем положении это еще было большим счастьем… Я даже не пытался обжаловать приговор. Не знаю теперь, сколько времени находился бы в Баранихе, если бы судьба через восемь лет не послала мне ангела-избавителя.

Все эти годы меня разыскивала Марта, которая жила в ГДР. Там же в демократической Германии был осужден за преступления против человечности и отбывал длительное тюремное заключение бывший оберштурмбанфюрер Файн. Но только через восемь лет он передал властям свои показания, в которых раскрыл некоторые доселе неизвестные факты из своей биографии, а также рассказал о фальсификации гестаповских протоколов в далеком русском городе и о моем оговоре. Одновременно Файн сообщил, что штурмфюрер Федулов был оставлен в Советском Союзе для «проведения и постепенного наращивания разведывательной деятельности».

Восемь лет лагерной жизни отнюдь не способствовали улучшению моего здоровья. Понадобилось немало времени, чтобы хоть как-то восстановить его. И я решил поехать куда-нибудь подальше от родных мест, пожить в тишине и покое, среди незнакомых, но добрых людей. Поселок «Девица» стал местом моего постоянного жительства. Как здесь тихо, я бы даже сказал, благостно, покойно. Надеюсь, так оно и будет.

Нечаев не одинок в своей драматической судьбе. Тысячи бывших подпольщиков и партизан в силу целого ряда, от них независящих обязательств, оказались в подобном положении. Не все вернулись в родные края, так и не дождавшись реабилитации.