В Хижняк - Конец черного лета

— Ну, ничего, теперь и ты на природу посмотришь, а работать будешь в хозяйстве, которое тоже не из последних, с размахом. За тем, вероятно, и пожаловал?

— Есть такое желание.

— Считай, что ты уже у меня. В совхозе, то есть, нашем. Работенку дадим неплохую — люблю молодые кадры. Только смотри, чего-нибудь такого, прежнего, не сделай. — Малюгин замялся, пристально глядя на Федора.

— По своей воле не раскручусь. Стараться буду, увидите.

— Вот-вот, хочу верить. К Дранову пойдешь кладовщиком. Завьялов несколько удивился этому своему назначению. Но тут же, подумав, решил, что это только для начала, к нему хотят присмотреться, узнать — чего он стоит, а потом уже подыщут для него более живую, что ли, более подходящую работу. А Малюгин уже протягивал ему руку, энергично потряхивая в другой телефонную трубку.

— Завтра же с утра найдешь Дранова на четвертом отделении. Пока все.

Федор осторожно прикрыл за собой дверь кабинета. Вышел на залитую августовским солнцем улицу поселка, сощурился, какое-то время стоял в нерешительности.

Центральная площадь поселка была замкнута лишь с трех сторон. Четвертая же была практически бесконечна и уходила через луг вдоль реки в поле, туда, где было главное богатство хозяйства — земля.

Невелика была площадь, но по-своему красива и соразмерна. И новое современное здание универмага, и старой добротной постройки массивный желто-серый дом какого-то бывшего казенного учреждения, и стройный граненый обелиск в центре площади, установленный в честь воинов-героев, несколько десятилетий назад дошедших отсюда до Берлина, и большой светящийся по вечерам стенд лучших работников совхоза — все здесь нравилось Федору. А вот и многооконное здание школы, куда он и решил направиться после разговора с Малюгиным.

Открыл высокие входные двери. До начала занятий оставалось несколько дней, и на всем лежал отпечаток послеремонтной чистоты и подчеркнутого порядка.

— Не скажете, как пройти к Василию Захаровичу? — обратился он к пожилой женщине, склонившейся над шитьем.

— К Захарычу? — переспросила та, не отрываясь от своего занятия. — Так он в боевом кабинете, милый ты мой, на втором этаже.

Поднявшись по лестнице, Федор увидел прямо перед собой дверь с табличкой: «Кабинет боевой и трудовой славы нашего края». Василий Захарович стоял возле длинного стола и раскладывал на нем какие-то фотографии.

— Федор? Хорошо, что ты пришел. И мне поможешь, и кое-что о местах узнаешь, в которых остановиться решил.

— А что это за фотографии? — Завьялов рассматривал лица незнакомых ему людей.

— Это все бывшие партизаны, подпольщики. Кто остался в живых. Всех их разыскал я, хотя многих еще не нашел и вряд ли уже найду. — Последние слова Василий Захарович произнес с легкой грустью.

— Вам довелось партизанить? — Федор давно уже хотел задать этот вопрос.

— Довелось, мне многое довелось. Всего теперь и не расскажешь. Война захватила меня в одном из крупных южных городов Украины, где я проводил отпуск у своего товарища. Получаю телеграмму — оставаться на месте и ждать указаний. Работал я тогда в органах наркомата внутренних дел. Так вот, вызывают меня в местный горком партии и предлагают остаться в городе на подпольной работе. Подивился я немало и думаю: откуда вообще знают, что я здесь? Оказывается, что и мое начальство было того же мнения — оставить меня подпольщиком. В городе меня никто не знал, а я уже знал о нем немало. Еще в тридцатом году я начал штудировать немецкий язык. Специальную школу окончил. Три года в Австрии работал… Должен был уже переезжать в Германию, но отозвали.

— Так вы, получается, чекист? — Федор с уважением смотрел на Нечаева.

— Был чекистом. Сейчас вот подвожу некоторые итоги своей жизни.

— А в подполье тяжело было работать?

— Видишь ли, Федор, я не был подпольщиком. Как тебе это объяснить… Я состоял, конечно, в подполье, но не прятался от оккупантов.

— Как же так? Что же, в открытую работали?

— Не в открытую, Федор. Я в тайной полиции работал…

— В гестапо? — глаза у Федора округлились.

— Чему ты удивляешься? В годы войны не один наш подпольщик, разведчик, работал в этой организации. Вот я и был, что называется внедрен в гестапо. Конечно, очень помогло хорошее знание языка. По легенде я был отпрыском небезызвестного Вилли Гейнца, немца-колониста, поместье и земли которого еще в 1912 году находились в Полтавской губернии. У меня была добротная легенда. По ней я отбыл десять лет ссылки за контрреволюционное прошлое. Даже справка о моем освобождении имелась… Я должен был остановиться у одной немки, якобы моей двоюродной сестры, мужа которой расстреляли за шпионаж, но на своей истинной родине в рейхе он был награжден посмертно рыцарским крестом с дубовыми листьями. Такая сестра, как ты понимаешь, это сущий клад. И женщина эта, надо отдать ей должное, оставалась настоящей советской патриоткой.