В Хижняк - Конец черного лета

Для самого же Дальского эта страсть, принесшая ему немало счастливых минут и даже, чего греха таить, лет, бывала порой обременительна, он стыдился своего пристрастия, своей слабости к живописи. Другое дело — архитектура, тут он был спокоен и уверен в себе, с глубокой убежденностью в своей правоте мог спорить с коллегами о преимуществах готики Амьена и Реймса над готикой Милана и Кельна, с восхищением, но в то же время и с профессиональной придирчивостью взирать на великолепие Углича или суровую мощь Краковского Вавеля.

Все это поддавалось в его сознании анализу, трезвой оценке, он мог, и это высоко ценили в нем специалисты, по-иному расставить акценты при рассмотрении какого-либо, признанного давно уже классическим, произведения зодчества или аргументированно, с оригинальных, но достаточно прочных позиций подвергнуть анализу ценность той или иной постройки, или же, напротив, указать на скрытые и явные достоинства ныне забытого архитектурного ансамбля. Коллеги Дальского поныне помнят его великолепную статью в отраслевом журнале о некоторых аспектах византийского зодчества, в которой он, говоря о Софийском соборе в Стамбуле, не побоялся поспорить с аргументами самого Шуази, признанного авторитета в мире архитектуры.

Но вот живопись… Дальский хорошо сознавал, и от этого было не легче, парадоксальность своего внутреннего состояния. С одной стороны, он был признанным авторитетом даже среди видавших виды и все познавших, по их мнению, искусствоведов, причем авторитетом в такой обширной области, как западно-европейская живопись XVI–XVIII столетий, также знатоком древнерусского искусства и зодчества, правда, более ограниченного периода.

С другой стороны — это доставляло ему немало огорчений — доктор искусствоведения и кандидат архитектуры Дальский был, как юноша, влюблен в живопись, предан ей самозабвенно, до неприличия и фанатизма, как он не раз корил себя. Но здесь уже ничего нельзя было поделать. Когда он смотрел на свои любимые полотна, а их было много, очень много, у него порой начинали дрожать колени, взор застилался туманом и он как будто растворялся в нем, сам становился деталью изображения или участником живописной сцены. И даже давно уже хрестоматийная не только для начальных художественных школ, но и для обычного рядового посетителя Третьяковской галереи «Лунная ночь на Днепре» буквально зачаровывала его, он уже ничего не видел вокруг, а просто сидел на холмистом берегу Славутича возле забытой богом и людьми церквушки и впитывал в себя этот по-гоголевски волшебный, фосфорически зеленоватый свет луны, еще не спрятанной в торбу чертом.

Сначала все это было для Евгения Петровича как бы игрой. Еще в первые годы после окончания учебы он, зайдя в хорошо знакомую галерею или осматривая приезжую выставку, выбирал понравившиеся ему полотна и говорил себе: «Забудь сегодня, что ты профессионал, просто любуйся хорошей живописью». И, как ни странно, ему это удавалось. Он легко забывал на время то, чему его учили в вузе, всю эту премудрую и сложную-таки науку о стилях и направлениях в живописи, о технике и методах работы великих мастеров и порой не менее знаменитых их подмастерьев. Игра удавалась на славу. И Дальский считал, что эти минуты наедине с прекрасными полотнами (причем сам он выступал в качестве неискушенного зрителя) являются одними из самых счастливых в его жизни.

Но шло время, углублялись знания, приобретался бесценный опыт, были написаны, наконец, крупные научные работы, а Женечка, как тогда шутливо называли его друзья по курсу, так и остался навсегда пылким поклонником прекрасной дамы — живописи, причем в первозданном ее виде — без анализа и синтеза, сравнений и сомнений, без срывания покровов и разоблачения маленьких тайн, которые у нее, как у каждой привлекательной женщины, конечно же, были. То есть он занимался этим, подчиняя свои действия рассудку, когда писал о своих любимых старых испанцах — Веласкесе, Эль-Греко, Мурильо, когда подвергал критическому анализу «впечатлительных» французов конца прошлого века, в том числе обожаемых Э. Коро, двух Мане Курбе и одного, но зато какого Сислея. А ведь еще были его Гейне-Боро и Врубель, Пуссен и Коровин, были, наконец, Рембрандт, Гойя и Босх, с которыми у него сложились сложные отношения, ибо они никак не могли, не хотели, как ему казалось, войти в рамки, уготованные им историками-искусствоведами. И был еще знаменитый старый голландец Вермеер Дельфтский…