В Хижняк - Конец черного лета

— Вот-вот, я тоже доктор, почти всю жизнь в тюрьмах, из сорока лет — двадцать три. Ну, а он, — рябой кивнул на однорукого, — так уж точно академик. — Все это говорилось под неутихающий смех и восторженные крики полосатых.

— У однорукого новая кликуха появилась, — кричал рябой. Был он Рука, а теперь Академик. Ура нашему Академику!

— Отставить балдеж, — раздался голос старшего по войсковому конвою. — Подходим к станции. Если кто пикнет — закрою окна.

— Все ништяк [14] Хорошо (жарг.). ! командир. Окна не трожь. Глохнем, землячки. Давай пожуем, что бог послал.

Поезд медленно подходил к станции. Колеса устало перекликались на стыках рельсов. Лязгнули буфера, и поезд сделал глубокий выдох, остановился. В открытые окна доносился обычный вокзальный шум.

— Вни-ма-ни-е! Вни-ма-ни-е! Поезд номер 636 Чернореченск — Павлодарск подан на первую платформу. Пав-таряю… — ожил репродуктор. Федор даже вздрогнул, услышав этот одинаковый на всех вокзалах и давно им забытый женский голос, монотонный, как осенний дождь, и почему-то всегда с легкой гнусавинкой. Он взобрался на третью полку и прильнул к оконной щели. По перрону ходили люди. В других одеждах. С чемоданами. Много свободных людей. И девушки… Они стайками окружали станционные буфеты.

— Ну, что? Что ты там видишь? — крикнул ему снизу рябой.

— Девушки… Много.

— Да ты что? — разволновался рябой. — Неужели живые биксы [15] Девушки, женщины (жарг.). ? Я уже и забыл, как они выглядят.

— Нормально. Есть и красивые.

— Это ты, парень, с голодухи, — рябой подтянулся на руках и лег рядом с Федором. — Землячки, — вдруг заорал он, — пиво продают. Пиво! Из бочки! Хиппаки смокуют пиво! Ах ты, рвань проклятая.

В вагоне сразу стало шумно, раздавались выкрики, сыпались отборные ругательства. Заключенные крыли все подряд, не обращая внимания на команды конвоиров. Но вот прибежал старший и солдаты захлопнули оконные рамы, сдвинули занавески. Но это лишь подогрело страсти. Теперь вагон уже содрогался от топота десятков тяжелых кованых сапог. Из купе в купе передавалась команда: — Раскачивай вагон, братва!

И братва старалась. Раз-два-раз-два!.. — Казалось, что вагон вот-вот рассыплется и рухнет на железнодорожную платформу. Но вот, тяжело дыша, в вагон вбежало несколько офицеров внутренних войск. — Отставить беспорядки! — громоподобно рыкнул высокий плечистый капитан. И его голос не потонул в общем гвалте, произвел-таки впечатление. Крики стихали.

— Какие будут жалобы? — вновь раздался голос капитана.

— Открой окна, командир. Откройте окна, задыхаемся, — неслось отовсюду.

— Сержант, откройте окна.

И минуту назад бесновавшиеся, готовые буквально на все люди, почти сразу затихли. В это время поезд тронулся. Медленно проплыли станционные постройки, дровяные и угольные склады, горы минеральных удобрений, которые, как всегда, безнадежно ждали своего хозяина. А вот женщина в серой форме и с желтым флажком в полусогнутой руке, безучастно взирающая на мелькающие мимо вагоны. Побежали перелески, поля, простучали пролеты большого моста над каким-то болотом. Поезд вырвался на простор и ушел в ночь.

Дальскому не спалось. Сидя у самой дверной решетки, он что-то писал в своей книжице. Затем поднял голову, подставил лицо под свежую струю воздуха, прорывающуюся сквозь узкую щель окна. Как всегда в такие минуты он думал о своей дочери, о Юльке, оставшейся там, далеко, в родном доме и с неродной матерью. Его первая жена умерла после тяжелой мучительной болезни, унесшей в могилу не одного человека, и он остался один с девочкой-подростком. А через несколько лет в дом вошла Эмилия Николаевна, научный сотрудник его учреждения, и была она на двадцать лет моложе своего мужа. А Дальскому исполнилось тогда пятьдесят. И сразу же в его жизни произошел срыв, надолго оторвавший его от семьи и бросивший в неизвестное ему ранее состояние тяжелейших моральных и нервных перегрузок. Все произошло настолько нелепо и было настолько чудовищно, что он и поныне не мог понять, как ему удалось выйти из этой трагедии, из этой огромной несправедливости живым и без серьезных сдвигов в психике.

«Когда это началось?» — еще раз спрашивал он самого себя, мучительно думая над тем, что же произошло. Или это навалилось сразу, вдруг, безо всякой причинной связи с прошлым? Конечно, скорее всего так оно и было, но все же некая тончайшая ниточка тянулась к минувшему. И Дальскому пришлось признаться себе, что косвенно виновата в его нынешнем положении та «сатанинская страсть» к живописному изображению, которую нашел, развил и уважал в нем его любимый преподаватель — ныне академик живописи и кавалер всех возможных в его ранге наград и отличий.