Александр Ольшанский - Китовый ус

— Я ж тоби казав, Лександро Батькович, шо жизнь получшала и табачок подэшэвшав, — подает голос с печи дид Нестир.

— Ешь, Санька, не стесняйся, — подмигивает майор безбровым глазом, а Санька, уплетая гороховый суп, не сводит глаз с блестящей банки, которую открывает боец. — Там сгущенное молоко, — говорит майор. — Будем чай с ним пить. Не пробовал?

Санька молча мотает головой и поглядывает на мать, которая стоит у печи, смотрит на него, покусывая губы.

— Вот кончим войну и такую вам, карапузам, жизнь построим… — майор вдруг умолкает, переводит дух, — одним словом, хорошую, чтоб жить да радоваться. Для начала отгоним немцев от самого сладкого города Изюма. А потом и войну кончим, вот увидишь… Так что живи, Санька, впереди такая жизнь…

Несколько дней майор и его бойцы, истосковавшиеся в окопах по детскому смеху, сдержанно, по-мужски баловали его, кормили своей кашей, дарили кусочки сахара, катали на «студебеккере», подбрасывали и подбрасывали вверх — и замирало Санькино сердце от высоты и восторга. В нем, наверное, им виделись свои дети, все дети, ради которых они были готовы на все…

А потом, ночью, когда Санька спал, они ушли из села. Санька плакал, искал их по хатам, но не находил — они вернулись на передовую. Вскоре, вслед за ними, покинул навсегда Базы и Санька — уходил с матерью домой, в свой Изюм.

В канун Женского дня деду Ивану, шоферу автобуса с маршрута «город — аэропорт», показалось, что весна все-таки одолела зиму. На придорожных березках уже висли дрожащие сережки, ивняк густо обсыпало белыми шариками, и снег сошел почти полностью. В кюветах дотаивали бурые остатки сугробов, только сопки, коренастые, в щетине черных деревьев, все еще синели нестаявшим снегом. От них и в солнечный полдень тянуло холодом.

После приморской зимы, неустойчивой, не холодной и не мягкой, деду Ивану хотелось спокойной ласковой весны. Он не любил здешних зим и за многие годы так и не привык к ним. В этом году зима тянулась особенно долго. Муссон дул то с якутских просторов, то чуть ли не в январе, не по времени, прорывался с южных широт Тихого океана, принося с собой сырой теплый воздух. За непостоянный нрав и не любил дед Иван приморские зимы, а частые смены погоды вконец извели его. Как только оттепель сменялась морозом, снег — дождем или дождь — снегом, он начинал думать о переезде в родное село на Белгородщине. Погода менялась каждую неделю, а дед Иван изо дня в день водил из города в аэропорт и обратно свой автобус-экспресс, пока в один прекрасный день не понял, что затевать переезд на Белгородщину совсем ни к чему — до пенсии оставалось всего полтора года.

Но зато осенью, когда все муссоны успокаивались и в Приморье с августа по октябрь стояла теплынь, он никогда не вспоминал о своих намерениях, а жене, коренной приморке, как бы извиняясь за нелюбовь к ее краю, говорил, что, не будь здесь такой красотищи осенью, уехал бы отсюда, если бы до пенсии оставалось даже полгода. Ради осени, когда сопки закипают багрянцем, когда каждый кустик стоит как охваченный пламенем, когда в октябре все еще лето, дед Иван мог снести все капризы здешней зимы.

С утра у деда Ивана ломило суставы, ныла левая ключица, перебитая на войне. Раньше ключица, полагал дед Иван, капризничала лишь к резкой смене погоды, теперь же причина не только в климате, а в старости, усталости, наконец, еще в том, что сам он стал привередным, много обращает на свое здоровье и самочувствие внимания.

Возможно, ключица не давала покоя все-таки к непогоде — к концу дня на небе сомкнулись тучи и получился не дождь и не туман, а что-то среднее, приморское сеево. Лобовое стекло стало матовым, в автобусе потемнело, и пассажиры, уставшие в полете, совершенно затихли. Зевнул и дед Иван, едва не забылся за рулем. — убаюкивал гул мотора, и уж так соблазнительно, обещая уют и покой, подкрадывалась дремота.

После рейса он подъехал к диспетчерской и, поджидая сменщика Петракова, откинулся на спинку сиденья, расслабив уставшее тело. Ощупал ключицу, потер на ней бугорок, где срослась кость и где засела боль. Затем минут пять он размышлял: найдется ли дома старки или вся она выпита на праздник, в День Советской Армии. Похлопав по карманам, он вытащил все деньги, подсчитал — на бутылку хватало, и начал думать о том, как придет домой, попросит Николаевну нагреть воды, попарит ноги, уснет в мягкой постели, а назавтра хворь как рукой снимет.