Александр Ольшанский - Китовый ус

— Эх, гражданочка… Жалко, на ночь глядючи, выпроваживать тебя с мальцом. Жалко, понимаешь, а ты — в другом месте полоть надо. Убьют. Как ты это не разумеешь, дура ты седая, прости на слове! Он как заметит что-нибудь, так и кидает снаряды! Тогда — кому в радость твоя картошка будет? Да пропади она пропадом, малых детей пожалей, а не картошку! Нельзя жить, значит, нельзя, — строго сказал он, помедлил и смягчился: — Так уж и быть, ночуйте, а завтра — уходите. Добром прошу — уходите.

Утром мать несла куда-то спящего Саньку. «Проснись, Санюша», — тормошила она его, и Санька ощущал на своем лице ее частое, сбившееся дыхание. Он закапризничал, ему хотелось еще спать, но глаза открыл и увидел над собой щелистую крышку погреба. «Проснулся? — обрадовалась мать. — Молодец, что проснулся. Не спи, сыночек… Сейчас спать нельзя. А ты, господи, праведный и милосердный, защити…»

Наверху медленно нарастал гул. Задрожала земля, в щели посыпался песок. Самолеты завыли, в страшном том вое родился рвущий душу свист, и Санька заорал во всю мочь, прижался к матери, а потом спрыгнул с коленей, заметался между кадушками в тесной яме погреба, — самым жутким было в этот миг сидеть на одном месте и ждать: Мать схватила его, закрыла ему уши, а он продолжал кричать, чувствуя телом, как резко и часто, толчками вскидывается земля.

Когда все стихло, в погребе стало еще темнее. В щели густо и беззвучно сыпался песок, смешанный с горьковатым, сизым дымом.

Где-то кричали.

Они выбрались из погреба, их хата осталась целой, но в дыму плавала вся окраина. На соседней улице горели хаты. Низко, чуть выше Санькиной головы, стлалась по земле пелена едкого дыма…

Возле горящих хат снова закричали.

— Ой, там кого-то убило! — вскрикнула мать и, подхватив Саньку на руки, побежала туда.

— О господи, о господи… — приговаривала мать на бегу, и Санька приготовился к чему-то особенно страшному.

Языки сухого пламени, бледные в это ясное, солнечное утро, с гулом и хрустом дожирали остатки хаты, поднимая в небо клубы копоти и пепла. Возле хаты стояло дерево, на котором раньше росли райские яблочки, а теперь оно было голое и черное, и обугленные кончики веток начинали светиться красноватыми огоньками, когда пламя, временами усиливаясь, достигало их.

Несколько женщин, не обращая внимания на пожар, столпились за двором. Перед ними на мягкой, зеленой муравке лежала Светка, подружка Санькиной сестры. Голова ее покоилась на подушке, вышитым рушником была накрыта грудь. Хватаясь за волосы и причитая, рвалась из рук женщин к ней ее мать.

Светка лежала спокойно. Глаза у нее были закрыты, и только едва заметно шевелились белокурые колечки на лбу от повевавшего горячего ветра. Она осталась спокойной и тогда, когда возле огня закружился юркий вихрь, пронесся мимо, сбив полотенце и обсыпав всех песком и пеплом. Какая-то тетка поправила полотенце, в это время Светкина мать вырвалась и упала на грудь дочери, заголосила еще сильнее. «Пусть поплачет, легче станет», — сказала тетка.

Саньке всегда нравился огонь, большие костры и бушующее пламя, но хату было жалко, как и райские яблочки, которыми Светка в прошлом году угощала его. Было жалко и Светку, которая умерла, и ее теперь, как всех мертвых, это он знал, должны закопать в землю, было жалко и ее мать; но здесь не было страшнее, чем в бомбежку, — к ним он привыкнуть не мог. Он видел мертвых и раньше: убитых солдат, какую-то бабку в Базах, которая недавно, как говорили все, отмучилась. И всегда его удивляло одно и то же — все они становились загадочно безразличными ко всему. Так случилось и в этот раз — Светка лежала спокойно, а женщины, особенно ее мать, плакали; можно было подумать, что теперь ей нисколько не хуже, чем всем им…

А матери все нет.

Санька сидит под тыном и смотрит в щели меж хворостин на притихшее в жару село, на мазанки, выглядывающие хитроватыми оконцами из вишневых садов, на высокие тополя, расставленные вдоль единственной улицы до самого Оскола. Хата дида Нестира почти крайняя, стоит на склоне песчаного бугра. Отсюда хорошо видны пустынный колхозный двор, танцующий в мареве лесок за ним, у реки. В лесу, когда они в последний раз уходили в Изюм, стояли красноармейцы, и мать, наверно, должна идти оттуда.

Он подкатывает к плетню дырявый бабкин чугунок, ставит вверх дном и взбирается на него. Так видно еще лучше, только все равно матери на дороге нет. И Саньке вдруг приходит счастливая мысль: пойти на бугор и поесть козельцов.