Дервиш Сушич - Я, Данила

потому что земля наша называется Боснией,

и пусть воздух в ней самый поганый на свете,

предки наши со славой возвращались из любых походов, а за любовь нередко клали головы на плаху, так неужели ж я не пожертвую каким-то там гражданским покоем и, как говорится, личной свободой?

Я пришел в себя, руки наши дрожат от усталости и сладкого смущения. Пьем молча. Без единого слова она, как пантера, прыгнула мне на грудь и начала кусать мои губы, норовя проникнуть в самое мое нутро, потом свернулась калачиком у меня на коленях, бесслезно всхлипывая.

Я пустил руки гулять по белым лугам ее тела и снова стал думать, ибо не могу не думать,

бог мой,

не удивительно, что иные царства гибли независимо от роста производительных сил и борьбы производственных отношений. Удивительно, что иные болваны, вроде меня, всю жизнь держат себя в узде и натягивают ее до тех пор, пока из морды не закапает кровь, и все ради того, чтоб не упасть в собственных глазах. Правда, люди набожные таких прославляют, мудрые — хулят, веселые — жалеют, а бесстыжие обзывают дураками. Все это чушь. Глумление над самим собой и над всем родом мужским. Да, Малинка, клянусь твоими губами!

— Полвторого! — спохватилась она и вскочила. — Быстро в постель! — И затетешкала меня, ровно усатого младенца. Потом погасила свет и пришлепала босыми ногами к кровати. И тут же рванулась ко мне. А я тем временем в глубине своей горемычной души успел пожалеть о том, что в закисшей вековухе зажег женщину — к чему, коли не можешь испепелить ее дотла.

Но вот я ощутил под ладонями шелк и округлости, и трусливого сожаления моего как не бывало, я прижался к ней еще тесней и чуть не закричал,

только подай мне знак, душа моя, я еще мужик хоть куда, силен и крепок, а духовные недуги мы побоку, есть еще порох в пороховницах — ведь вскормили меня и напоили силой не клеклый молочный хлеб, диетический супчик и печенье, а ломоть пресного каравая и добрый кус солонины да баранины, чеснок и каймак и другая пища богатырская. Коли уж сама начала, давай доводи до конца, а устанешь, скажи — я как-никак обязан беречь тебя, жена моя и воспоминание мое народно-освободительное!

Первые петухи запели.

— Малинка, пора уходить.

— Полежи еще немножко! И поцелуй меня! Сюда!..

Локтем я растворил окно. В кронах в саду сонно шелестел дождичек.

— Осень! — вздохнула Малинка.

Луна, старая полуночница! Единственный фонарь на небесной площади! Открой пошире глаза, пошарь по Югославии да подмигни мне, ежели увидишь где-нибудь нарождающуюся коммуну, ежели где-то целина расчерчена котлованами под будущие заводские фундаменты, ежели где-нибудь тянет сыростью и глиной от новой шахты в богатых рудами горах, ежели какой председатель ищет человека из моих краев и с моим характером! Я дышу полной грудью только на быстринах больших задач и строительства. А так — сознание мое плесневеет и тухнет на спертом воздухе свершенного. Скажи мне, луна, ведь только твой свет еще не охвачен всякой там аккумуляцией и прочими затеями, скажи: есть ли где-нибудь место для моей души?.. А я, как аллах в Коране, клянусь смоквой, маслиной и горой Синаем, что не стану ни на кого сердиться и подымать руку. Скорее устрою себе логово на том свете.

Что с тобой подеялось?

Ведь ты всегда умела приголубить меня и успокоить! А сейчас и сама нюни распустила. Льешь какую-то иссиня-белую световую сыворотку на черное брюхо глухой ночи. Уж не свалились ли и на тебя какие-нибудь личные проблемы?

Скажи, я так больше не могу.

Надо решать — уезжать из Виленицы или оставаться. Будучи демократом, я призвал все свои мысли на совет. Они прибывали в опанках и в сапогах, с револьверами на ремне, в длинных крестьянских портах и в отутюженных брюках, мудрые, глупые, расплывчатые, идейно выдержанные и реакционные, улыбчивые и слезливые, партийные и беспартийные, подходили, выстраивались, ускользали, проходили, исчезали и снова — бесплотные, как призраки, подавали голос из подполья сознания… Я кричал на этот тихий содом:

— Стой, дурачье! Разве так приходят, когда я играю сбор! Эй, меня еще не объявили в газетах врагом народа, и вы не мои друзья, чтоб в таком случае отвернуться от меня! Сбор, стройся по значимости и идейной чистоте! Эй, куда вы?

Разбежались.

Девятая ночь, как я не был у Малинки. Она звала меня, искала по конторам. Но я ускользал. Хоть убей, не знаю почему. С ума схожу по ней, но что-то удерживает. Нежелание ли привязывать ее к своей старости? Или колдовская страсть к самоотречению? Или тошнота при мысли, что меня засосет это обывательское болото?