Дервиш Сушич - Я, Данила

— Да…

— Я был комиссар роты в шестнадцатой мусульманской бригаде. Вы после кривайской катастрофы бредете оборванные, молчаливые, угрюмые. Бойцы едва на ногах держатся. А ты, как бешеная собака, носишься взад-вперед вдоль колонны, кричишь на бойцов, подгоняешь, помнится, даже толкнул одного командира отделения. А что толку? Люди еще больше помрачнели и ушли в себя. А умный командир поступил бы иначе. Он бы подбодрил бойцов песней или шуткой. Погоди, не прерывай! Я знаю, бывают ситуации, когда лучше всего прикрикнуть. Но время… время надо знать и средства и силы соразмерять со временем. Поверь мне, такие неумолимые подгонялы сплошь и рядом оказываются там же, где и любители все откладывать на завтра. Во всяком случае, результаты их деятельности совершенно равны. Дай-ка мне полотенце со спинки. Чистое, не бойся! Много говорил, опять першит в горле. Вот что я хотел тебе сказать. Ну… ты доволен работой и окладом?

— Доволен.

— Ты приехал с какой-то женщиной?

— Воевали вместе.

— Женись! Ох, подступает… Отвернись-ка, не очень-то приятно смотреть, как я харкаю кровью…

Последние слова его едва просочились сквозь пену и сукровицу. Страшный кашель свил в клубок огромное тело и тут же стал разматывать, дергая и швыряя его во все стороны. Вбежала жена. Я вышел на кухню, а затем — в коридор. Не знаю, сколько прошло времени, когда передо мной вдруг выросла девочка с длинными русыми косами. Она поздоровалась, переобулась, положила портфель на столик в прихожей, шагнула было в кухню, но, видно передумав, остановилась в дверях и спросила:

— Папа кашляет?

— Да.

— Наверное, много говорил?

— Да.

Девочка подняла сжатые кулачки.

— Вот вы как? Со всеми болячками к нему. Не видите разве, как он болен? Стыдно! В школе мы таких зовем трусами.

В синеве по-отцовски посаженных глаз блеснула слезинка. Еще раз окатив меня гневом и ненавистью, она на цыпочках вошла в кухню.

Обалделый и оплеванный, спустился я по ступенькам.

Теплый вечер ползет по улицам города.

Под липами перед гостиницей сидят за столиками первые посетители. Еще не время для ракии. Жаровня только разогревается. А пока можно выпить кофе или пива. Все ждут автобуса. Тогда можно будет почитать газеты, обсудить все новости — здешние и в мировом масштабе, и, наконец, помаленьку, с божьей помощью: «Твое здоровье, приятель! Налей-ка еще одну!»

По политой улице идут первые гуляющие. Молодые матери с детскими колясками — показать новое платье и туфли или новую кофточку на ребенке, две-три стайки девиц, недавно окончивших восьмилетку и, на свое счастье и несчастье государства, уже работающих в лавках и конторах или еще ожидающих, пока какой-нибудь родич или папашин приятель пристроит либо в кооперативный магазин, либо в стройуправление, либо на предприятие общественного питания. Ну а сейчас, под вечер, следуя моде, захватившей, кстати сказать, и большие города, вышли «прогуляться», а заодно и посмотреть, кто приехал, кто прошел, кто как одет, кто как сказал: «Добрый вечер», кто с кем повздорил или подрался, что поделывает папаша, с кем лясы точит… Дома сердитая мать с кучей детей, ревущих в сумерках без всякой причины, подгорающий ужин на плите, пустые ведра — вода из колонки не принесена, скоро отец семейства заглянет на минутку, изматерится: когда же будет порядок в доме, и, воспользовавшись столь прекрасным поводом для гнева и возмущения, уйдет в пивную, где, как и каждый вечер, налижется, приползет домой на четвереньках и прямо в башмаках завалится на постель.

Малинки нет.

Три перезрелые девицы, на одну из которых еще, пожалуй, можно бы польститься, идут под ручку. Все три глубоко «разочарованы» после двух-трех сбежавших кавалеров. Каждая из них поклялась, что уж никогда, помилуй бог, никогда в жизни не поверит этим проклятым мужчинам, матерью клянусь, и во сне их не увижу, пусть только сунется какой проходимец, сразу получит от ворот поворот.

Но

весь город знает, что любая из этих трех девиц пошла бы за первого встречного — только помани,

не важно, если жених

будет лыс,

подумаешь,

волос маловато — экая важность, ему это даже к лицу, а мне никогда и не нравились вороньи гнезда на голове,

не важно, если жених

и увечный будет,

он, милочка, на войне воевал, а если и сломал ногу после войны, так что ж, я и такого любить стану, с лица не воду пить, был бы человек хороший,

не важно, если жених

с каторги вернется, без гроша за душой,