Давид Гроссман - Как-то лошадь входит в бар

В таком месте царит засуха, убивающая все живое. Я не хочу там жить. Я хочу «оживить» наш национальный нарратив, как делаю это в каждом своем романе, в каждом рассказе.

Мой рассказ о Довале – это только рассказ о Довале, это не статья на политические темы и, как я это вижу, отнюдь не аллегория, носящая политический характер.

Несомненно, можно увидеть некоторое сходство ситуации, в которой оказался Довале, с ситуацией окружающей нас реальности вообще, потому что Довале в определенной мере является продуктом израильского общества с его напряженной жизнью, проявлением насилия…

Я не создаю политических аллегорий прежде всего потому, что это слишком легко, а этого я не люблю. Это может превратить человека, о котором я пишу, в символ, а символы меня совершенно не интересуют. В центре моего внимания – человек, плоть и кровь, и гораздо интереснее писать не о символе, а о человеке .

Ибо человек – это целая вселенная. Писатель, создавая книгу, прикасается к бесконечному . Прикоснуться к одному человеку, к его душе, его жизни, его внутренним противоречиям – это и значит «прикоснуться к бесконечности ». Эта бесконечность, возможно, и есть любовь. Быть может, поэтому люди влюбляются.

Это ощущение человека как бесконечной Вселенной знакомо мне с детства. Я вырос в доме, где кроме иврита – а этот язык, несомненно, целая Вселенная, – звучал и язык идиш, на котором говорили мой дедушка и обе мои бабушки. Язык их был богат, в нем были и пословицы, и поговорки, и характерные словечки: э́пес, шойн, азо́й – некоторые из этих слов повторяет и Довале.

Но иврит в конечном счете победил, и моего любимого Шолом-Алейхема, подаренного отцом, я читал на иврите, хотя чувствую в переводе мелодию идиш, его мягкость, напевность. Для меня идиш – это дом, как и для Довале, в чем мои читатели смогут убедиться. Мой замечательный отец, которому сегодня девяносто два года, да продлит Господь дни его, сказал, что ему уже трудно рассказать мне сказку на идиш: хотя он помнит тысячи слов, у него нет собеседников, и язык в нем замирает.

Я прекрасно понимаю отца: в молодости, в период армейской службы, я очень хорошо знал арабский. Но в последние годы мне не с кем разговаривать по-арабски, и язык во мне угасает.

Идиш – один из трех языков, которые мне хотелось бы выучить; итальянский – второй язык. О третьем языке, арабском, я уже говорил.

Возвращаясь снова к идиш, я повторю, что язык этот – мой дом, по которому я тоскую, но я в нем не живу.

Дом, в котором я живу, – иврит, единственный язык, под сенью которого я чувствую себя уверенно, как дома, я с ним хорошо знаком, мне известны его капризы и причуды, я чувствую его несказанную красоту. Не могу жить там, где не звучит иврит, мне необходимо ежедневно слышать не только изысканный язык, но и разговорный, с его сленгом, нередко грубоватым. Но именно там, где звучит иврит, и есть мой дом.

И так же, как многогранен и разнообразен наш иврит, так же и литература на иврите, создаваемая в Израиле, отнюдь не узкий ручеек, а мощная полноводная река, вбирающая в себя разные потоки, речушки, ручейки.

В нашей литературе на иврите сегодня активно трудятся пять-шесть поколений писателей. Только недавно мы простились с такими корифеями нашей литературы, как Ахарон Аппельфельд (1932–2018), Ахарон Мегед (1920–2016), Натан Шахам (1925–2018), Хаим Гурии (1923–2018); успешно работает поколение таких блестящих писателей, как А. Б. Иехошуа (1936), Амос Оз (1939–2018), Меир Шалев (1948), за ними следует поколение авторов, родившихся в пятидесятые годы прошлого века, а недавно я читал отличную книгу, которую написал Идо Гефен: этому писателю только двадцать один год. Среди наших ведущих писателей почетное место занимают женщины, которых с каждым годом становится все больше и больше. В круг известных успешных писателей Израиля вошли авторы стихов, романов и пьес, которые выросли в семьях репатриантов из арабских стран и Северной Африки. Не сомневаюсь, что в самое ближайшее время появятся писатели из общины евреев – уроженцев Эфиопии. Есть у нас писатели из республик бывшего СССР, которые уже выросли здесь, в Израиле, и пишут на иврите.

Нашу литературу вполне можно сравнить с действующим вулканом.

Тематическое и стилевое разнообразие наших литературных произведений просто трудно описать, втиснуть в какую-либо формулу.

Я вижу этот расцвет в несколько ином аспекте: по причине тупиковой ситуации, в которой находятся все израильские политические усилия по разрешению арабо-израильского конфликта, почти полной утраты надежды на урегулирование взаимоотношений с палестинцами, мы уподобились человеку, который, скажем, потерял зрение или слух, и поэтому у него обостряются другие чувства. У слепого – чувство слуха, у слепого и глухого – обостряется обоняние…