Рамита Наваи - Город лжи. Любовь. Секс. Смерть. Вся правда о Тегеране [litres]

Когда слухи о предстоящем разводе стали достоянием общественности, весь район – даже самые дальние родственники, седьмая вода на киселе – наведался в гости к Сумайе, чтобы выведать грязные подробности. В Мейдан-э Хорасан никто не отличался тактом и деликатностью: каждый считал своим долгом поделиться мнением и дать совет. Женщины разделились на два лагеря. Одни считали, что Сумайя должна развестись, другие – что она обязана остаться с мужем. Но все сходились в одном.

– Никому не нужна разведенка с маленьким ребенком. Ты больше никогда не выйдешь замуж. Оставь Мону Захре и Мохаммаду, – советовала тетка Амене.

Но тут Сумайя была непоколебима: она будет бороться за ребенка. По закону, Мона могла остаться с ней до семи лет или до тех пор, пока Сумайя не выйдет замуж во второй раз. Если это случится, все права на ребенка перейдут к отцу. Но Сумайя знала, что Мона будет мешать Амиру-Али вести распутный образ жизни, а ее свекры чувствуют себя слишком виноватыми и не станут судиться за опеку.

Судья сжалился над Сумайей, и процесс завершился меньше чем за полчаса. После она отправилась к нотариусу – махзар – подписывать документы на развод. Местный чиновник заключал браки между влюбленными, которые жили вдали друг от друга. Иранцы нашли способ обойти строгое визовое законодательство и вступали в брак по Скайпу, не потратив ни копейки на дорогой авиаперелет. Все, что требовалось от жениха, – его голос, звучащий из динамиков лэптопа.

Вернувшись домой, Сумайя встала на колени и стала молиться. Прошу тебя, Боже, избавь меня от похоти . Она боялась, что в следующий раз выйдет замуж не скоро, и не хотела расстроить Бога.

Ясным весенним днем Сумайя и ее брат Мохаммад-Реза шли по Вали-Аср под зеленым навесом сикоморов. С тех пор как появилась Мона, Сумайе редко выпадал шанс прогуляться по центральной улице, и она шагала медленно, желая растянуть удовольствие. Они остановились у витрины роскошного мебельного бутика, приютившегося между офисным зданием и старой булочной, где вдоль стен стояли мешки с мукой; загляделись на гигантского фарфорового ягуара и зеленовато-голубую вазу со златокрылыми херувимами. Прошли мимо группы афганских рабочих в потрепанной одежде, сидевших по-турецки на рваной скатерти, расстеленной на тротуаре между деревьями и водостоком; рабочие ели хлеб и морковный джем. Заглянули в любимые магазины Сумайи, а у площади Ванак зашли в детский приют. Они принесли рубленое мясо в двух больших целлофановых пакетах. Мясо было свежее – ягненка зарезали всего пару часов назад. Сумайя выполнила назр – обет, принесенный год назад, тот самый, что помог ей открыть портфель Амира-Али. Теперь у Сумайи была новая жизнь, и за это она должна была благодарить Бога и имама Замана. В этой жизни больше не было лжи Амира-Али. Она пообещала Богу и имаму Заману жертвовать ягненка бедным каждый год. Поклялась делать так до самой смерти.

И сделала.

Низкий голос в трубке произносил слова четко и неторопливо:

– Я старый приятель твоего отца. Мне нужно встретиться с тобой.

Молчание. Странный номер – код не тегеранский.

Говоривший не стал дожидаться ответа:

– Встретимся завтра в два часа у мечети Аль-Джавад на Хафт-э Тир. Я знаю, как ты выглядишь.

Прозвучало почти как приказ, хотя в голосе не чувствовалось никакой угрозы. Амира это заинтриговало.

По своему обыкновению, он приехал рано и вышел из похожего на пирамиду вестибюля станции метро «Площадь Хафт-э Тир». Эта площадь в последнее время стала своего рода отправной точкой для переезда на север, ближе к богатству и высокому социальному статусу. Здесь селились разбогатевшие тегеранцы из южных районов города, принося с собой более грубые и религиозные нравы, но в целом Хафт-э Тир сохраняла свое разнообразие, к тому же здесь располагался и армянский квартал.

Амир прогулялся вдоль широкой проезжей части из десяти полос, повернул у стоянки такси, прошел мимо киосков с фруктами и платками и замедлил шаг у магазинов женской одежды на восточной стороне площади. Перед ними, как всегда, собралось много женщин, пришедших покупать манто по последней мусульманской моде, а чуть в стороне у тротуара стояли фургоны Гашт-э Эршад , или полиции нравственности. Ее сотрудники, словно коршуны, высматривали своих потенциальных жертв: молодых стройных девушек в остроносых туфлях, с покрытыми лаком ногтями, покупающих яркую обтягивающую одежду. Впрочем, местные обитательницы, известные как «девушки Бист-о-Пандж-э Шахривар » (так площадь называлась до революции в честь даты, когда Реза-шах был вынужден отречься от власти и передать ее сыну Мохаммеду), бдительности не теряли. Во многих отношениях это обычные иранки из среднего класса и рабочих семей, не богатые и не бедные. Студентки, секретарши, офисные работницы, домохозяйки, подруги, возлюбленные. Они смотрят телевизор и заводят страницы на Фейсбуке. Но внешний вид у них сногсшибательный. Количество косметики, которой они покрывают свои лица, заставило бы содрогнуться любого участника травести-шоу. Брови обычно подводятся карандашом или отмечаются татуировкой под прямым углом в стиле мистера Спока из «Звездного пути». Волосы осветляются и укладываются в угрожающе высокие прически, подобные тем, что носили французские аристократки восемнадцатого века. Их поддерживает конструкция, спрятанная под полупрозрачной тканью накидок, которые не столько скрывают волосы, сколько выставляют их напоказ. Носы редко бывают настоящими, каблуки – редко ниже двенадцати сантиметров. Такой внешний вид можно встретить по всему Тегерану, но «девушки Бист-о-Пандж-э Шахривар » достигли в нем настоящего мастерства.