Леонид Бирюшов - Мёртвая хватка [СИ]

- Лёнчик, зайчик, та я ж тебя так люблю.

Он, скучая по мне, хохотал и отвечал:

- За что ж меня любить, старого хрыча.

- Все равно люблю, - кричала я - А ты меня любишь? Он отвечал:

- За что любить меня, старого хрыча?

- Ну ты хоть капельку меня любишь? Он отвечал, огрубляя свой голос:

- Я люблю свою зайчиху, бабушку зайчиху, ну что тебе так нравится?.

- Да, -отвечала я, счастливая.

Ну не мог он простить мне моей старости ,это его так мучило - из красивой бабы превратиться в старуху…. Он ведь так любил всё красивое…. Но вот последнее признание, оно так врезалось в память. Как-то я возилась на кухне он вошёл и сказал:

- Если вдруг что с тобой случится, то я никогда не женюсь, лучше буду жить сам.

Всё великое оказывается так просто - все так без пафоса - признание в любви после двадцати лет совместной жизни. Вся эта жизнь от молоденькой девчонки и до- убитой под грузом забот старухи посвящена ему -главному человеку моей жизни…

Я поклялась себе, что я издам все его произведения – стихи, рассказы и повести. Ну очень был талантлив и разносторонен этот человек… Всё, что я нашла в его компьютере я опубликовала в сети. И вот нашла сильно потертую бумажку с его рассказом - никогда он мне её не показывал, и такими мыслями он со мной никогда не делился. Говорил, конечно, что от тоски и обиды на баб выпивал и заработал инфаркт, так как бабьё не поняло его и его мятежную душу… Я его где-то понимала, так как сама была не понята, ведь была наивна и романтична. Он кроме своих мужских подвигов, ну хвастун же, никогда со мной не делился нелицеприятными воспоминаниями. Ему, парню с кабацкой душой, очень хотелось передо мною, правильной девочкой, не берущей и капли спиртного в рот и сроду не курившей, выглядеть чистеньким, словно начав жить с чистого листа. Давалось это тяжело, он срывался и часто не по делу всем возмущался. Я по своей наивности все его окрики и обиды принимала на свой счет, сама себе казалась такой неправильной, и старалась ему во всём угодить. Своей сумасшедшей харизмой он купил меня с потрохами. Я на всё была готова ради него - ходить пешком по заносам в другой город , только узнать почему ж он не приехал на работу - тогда телефонов не было. В его поселке тушить пожары - загорелась груба, а он растерялся, я нет и отчаянно боролась с огнем. Он тогда удивлялся: «Нас бы уже не было, и нас бы и не нашли на пепелище». У меня словно включался механизм защиты его, маленького ребенка, таскаться на привозы со стокилограммовой сумкой, пытаясь заработать для семьи… А мне тогда после операции можно было поднимать не более трёх килограммов… Видимо, страх его мамы за здоровье его и такую сумбурность и непредсказуемость желаний не всегда логичных и правильных всё таки как-то передался мне или его магия которой он из любопытства занимался… Во время первых встреч в девяностых я довела его до ума, он стал самоуверен, приодела его, устроила на работу к себе. Конечно, его холеного, овеяного славой виртуоза манили богатые невесты со званиями и должностью. Одним он отвечал: «Ленка очень много мне дала в этой жизни и поэтому я просто обязан на ней жениться». Другим говорил: «Разные у нас с тобой дороги, разные у нас с тобой пути…» Он писал мне благодарные письма: «Спасибо, что ты сделала для меня». Я помню, как он пришел ко мне в старом отцовском пальто и в шапке ушанке, ему было наплевать как он одет. Я, признаться, не могла понять,в чем причина благодарности - ну ну сумела понять много раз брошенного своими многочисленными женщинами. Ну, короче, потеряла голову: стихи, посвященные мне, эта волшебная его музыка. Таскал меня слушать соловья или тащил в клуб, и играл мне на рояле, на настоящем классическом рояле, и заявлял при всём честном народе мне, новой девочке, своей новенькой, чужой на поселке: «Этот «Вальс любви», он так и называется, я посвящаю тебе.» Да я тогда голову потеряла, такой шалапут, разгильдяй и на тебе посвящение. Очуметь, хоть кто-нибудь сможет вспомнить такое в своей жизни...

Я посадила цветник у его дома, и как же гармонично он смотрелся на фоне его на завалинки с котиком, любимым котом Васькой. Мой наконец-то умиротворённый Лешка, спокойный,с откипевшими страстями. Ох, и беды же они ему принесли. Из буйволистого мужика я его превратила в домашнего спокойного ребенка. Он об этом мечтал и писал раньше: «Ну где ж привал, я так устал»… Но сколько здоровья и моих душевных сил, и моих метаний притворяться холодной и сдержанной - ведь я рисковала - он был из таких ребят - мог развернуться тогда и уйти. А тогда, двадцать пять лет назад, на заре наших отношений, были мои вечные муки - я увидела, как он приезжал ко мне через день после праздника. Ждала, а его всё не было, где-то застрял уставший и без настроения, с потухшими глазами, бледный, истерзанный. Он играл в кабаках, а потом, видимо, был какой-то перепой. Ну я думаю что там во время пьянки бывало всякое… Я видела эти истерзанные опустошённые глаза, и мне надо было вдохнуть в них жизнь, и я придумывала всякие поделки, рассказывала ему всякие истории, веселила его, придумывала разные блюда. У него теплели глаза, из злого и колючего он превращался в спокойного домашнего ребенка, таскал букеты, делал сюрпризы, носил фрукты, мастерил разные поделки. Радовать друг друга стало постепенно для нас повседневностью. Я почти тридцать лет назад писала ему клятвенные письма: «Лёничка не пей - как начнешь пить, так представь себе, что я стою перед тобой на коленях и умоляю не пить». Но. Показное разухабство не давало жить спокойно, пьяный он был просто какой-то ураган. Он цеплялся спорить и придирался к словам, что-то там кому-то доказывал, ко всем приставал. Только словом зацепи, беды не оберешься, и его было не угомонить. Его кровь, его мятежная греческая кровь бунтовала по полной. Ох, как наивны те бабы, которые теперь твердят, что, будучи замужем за другими, всю жизнь его любили. Увидев его через сорок лет, тихого милого спокойного старичка, они не подозревают, какой титанический труд в него вложен, сколько слез пролито, сколько ему прощалось, этому ураганному ветру… Давно уже нету участников тех бурных лет, ушли в мир иной - слишком весело жили, видимо перебрали тех удовольствий, что человеку на всю жизнь отмерено. Некоторые шалавы ещё живы и, вероятно, наблюдают за мною, а что, та правильная девочка ещё жива? Да, участники тех событий, что не сгорели в огне страстей, задают вопросы и лукаво поглядывают на меня: «А как ты с ним четверть века прожила, и как ты, такая серьёзная, с ним, шалапутом, жила? Да и он долго куролесил, мелькая то тут, то там. А потом как-то как исчез, и куда пропал мы и не знали». Они не знают про рояль, на котором мне был посвящен вальс любви, не знают про домашнего Лёньку, помогавшего мне резать салаты на зиму - руки сочились от ран, он тогда порезался, но мне так и не признался. Не знают про Лёньку, зашивавшего дырочку мне на порвавшихся колготах, выращивавшего цыпляток, обожавшего котов. Не знают про про наши путешествия на природу, про песни соловья, когда он в кромешной тьме таскал меня слушать соловья, про наши долгие вечера в саду и неспешную болтовню до утра. Я часто его спрашивала: «Леня, посмотри как ярко светит луна». Он отвечал, смеясь: «Дурочка ты, Леночка, это уже солнышко светит. Рассвет, девочка, уже давно». Нам всегда было о чем говорить, мы так за всю жизнь и не успели друг другу надоесть. Не знают про наши ожидания, как он с велосипедом ждал меня на остановке.