Юрий Малецкий - Огоньки на той стороне

Что можно сказать? Собирать машину, даже и двухместную, совсем не то, что чинить уже готовую. Дело это сложное. Сочинял Голобородько машину, повторяю, по железочке, как бы приставляя одну к другой и скрепляя их затем положенным способом. А железочки и прочее добывал он в основном на известной нам уже свалке путем прицельного поиска.

Разумеется, кое-что Григорию Ивановичу вполне по карману было найти и в магазине, но он в магазин — ни ногой, даже за последним болтом или гаечкой. Он пошел на принцип; он уперся рогом; он хотел доказать — кому? неизвестно… — вот этому-то неизвестно-кому он и хотел доказать, что если у нормального… ну, пусть даже и не совсем нормального, но советского человека — налажена элементарная связь головы с руками, то он может и должен кататься на своей собственной машине, не затратив на ее приобретение ни копейки и тем избавив себя от обязательности всего того гадкого и чуждого, что некогда Кирилл, атеист-безумец, именовал скверноприбытчеством и лихоимством.

Понятно, когда человек ставит перед собой такие задачи, решение их порой затягивается не на две недели и даже не на год.

Уже мягкая комната Григория Ивановича стала не только не мягкой, а вообще пес его разберет, во что она превратилась! Все, что раньше обивало стены, торчало теперь со стен неподобными клочьями, било в глаза безобразными обрывками войлока, рогожи и бумаги. То Голобородько начал было преобразование комнаты в образцовую мастерскую по типу сарая — но на середине пути отвлекся вдруг вещами более насущными, и, пооборвавши, что ухватили руки, и повесив для технической красоты на одну стенку лист железа, так все и оставил. Зато передвинулся к противоположной стене стол и, закованный в железную броню, превратился в верстак, держа на себе тиски большие, да малые тиски, да подставку для паяльника вместе с самим паяльником, припоем и канифолью, да прочий инструмент. Опять же телевизор вместе с табуретом и еще одним табуретом и старым шкафом был отправлен за недостатком места в сарай, где и почивал в углу, укутанный ветошью, до лучших времен. Кроме же этого стола, кровати, собираемого предмета и самого Григория Ивановича, в комнате ничего больше не находилось существенного; да и негде было ему найтись, разве что редкий гость посетит и, добравшись насилу до кровати, плюхнется, да так бесцеремонно, что воздух придет в движение, и сразу сделается заметно, что воздух этот — только наполовину воздух, а на вторую половину это мельчайшие опилки, рыжая пудра металлическая. Ржавчина это, очищаемая килограммами с продуктов свалки.

Ночами Шнобель остерегался греметь, все больше паял или что другое тихое, но иногда приходилось-таки тем-другим звякнуть-грохнуть-стукнуть. Работа такая, куда денешься; а Валентина тут как тут — и ушки топориком.

У этой Валентины уже внук Владик на трехколесном велосипеде по коридору разъезжает, и дочке с семьей Бертину комнату отдали; изо всех ее соседей остался один Григорий Иванович — Соколова Клавдия переехала к родственникам в Алма-Ату, как-то незаметно и дух ее испарился из квартиры (да и до того не был он здесь сильно стойким и обязательным), так что и глаз проходил мимо опломбированной комнаты, не замечая, — а Валентина все недовольна. Зверь-баба.

Но мир не без добрых людей. Вся свалка — от и до — за него переживала. Скучали, если случалось ему заболеть и не появиться ровно в девять, как штык. Уяснив принципиальное направление поиска, мужики развлечения ради, сами шарили, искали и откладывали для Шнобеля все идущее к делу. И такие ему подносились дары, отламывались ломти, что слюнки текли. Но ломтем ломтей и венцом всего стал, конечно, великолепный сварочный аппарат, почти целый, выброшенный каким-то олухом, — сажать таких за бесхозяйственность, — а Григорию Ивановичу необходимый позарез: как раз подоспел черед варить раму. Нелегкая это была работа. Но Григорий Иванович справлялся и не с таким. И уже почти готов был кузов.

Вот тут-то приходит из «Паруса» Витя и говорит. Он так говорит: «Дядь Гриш, я плохой, я знаю, и ты знаешь». И держит долгую паузу; Голобородько ждет. «Но я тебе друг, а ты мне». «Да», — говорит Голобородько. И Витя опять держит паузу.

«А может, я и не самый плохой! — возвысил он вдруг голос. — И вообще не очень плохой».

Голобородько ждет. А Витя, разогрев, наконец, голос и разогнав его так, что тот уже управлялся сам собой и мог воспарять и понижаться по потребности, — Витя перешел к делу, обнажая его смысл постепенно, чтобы не спугнуть Шнобеля. Он начал с того, что было знакомо Григорию Ивановичу, что было понятно тому, с чем тот должен был быть согласен.