Михаил Енотов - Обыкновенный русский роман

Дядя Рустик начал весело вспоминать, как ломал папе руку, чтобы тот получил отсрочку от армии. Папины тренеры по фигурному катанию к тому моменту уже исчерпали свои административные ресурсы, а ему по-прежнему очень не хотелось идти служить. В итоге восемнадцатилетний призывник и его шестнадцатилетний шурин выпили водки, после чего первый положил предплечье между спинками двух стульев, а второй ударил по нему замотанным в полотенце ломом, да так хорошо попал, что с фигурным катанием подающему надежды спортсмену пришлось завязать навсегда.

— Бояться армейских подзатыльников, но не бояться под лом руку класть — это, конечно, умно, — заметил Степан Георгиевич, брат моего покойного деда. Папа его недолюбливал — Степан Георгиевич был военным летчиком, человеком старой закалки, и постоянно упрекал деда, что тот отдал сына не на хоккей, а на «фиговое катание».

— Ты-то, Денис, надеюсь, руку ломать не будешь? — обратился он вдруг ко мне.

— Он же у нас ученый, — с гордостью ответила за меня даваника. У нее, деревенской татарки, всю жизнь проработавшей на полях, заводах и стройках, любой человек с высшим образованием считался ученым, а слово «диссертация» рождало в воображении картины с людьми в мантиях и четырехуголках с кисточками.

— Аспирантура у меня, — пояснил я.

— Кстати, а какое у тебя будет звание? — поинтересовалась моя крестная Наина.

— Кандидат искусствоведения, — пробурчал я.

— Да уж, вот это наука, — усмехнулся Степан Георгиевич. Он всегда старался казаться рубахой-парнем, мужиком от сохи, хотя в его жилах текла дворянская кровь и чуткому глазу порода была заметна — видимо, эта поведенческая модель выработалась в советское время и с годами стала частью его натуры. По той же, очевидно, причине бабушка Ида до сих пор отрицала свое еврейское происхождение, утверждая, что она русская, но при этом обязательно добавляя, что «между прочим, евреи — очень умный народ».

— Степан Георгиевич, кино — это современное оружие массового поражения, — ответил я на его усмешку. — Когда ты контролируешь мозги человека, тебе плевать, какого размера его кулаки. Вот вы жили в Советском Союзе, мощнейшей державе. А распалась она без единого выстрела — как сказал один американский политик, «мы просто взяли диссидентов на зарплату, и все». Массовое искусство и в особенности кино надо изучать так же, как военную стратегию. А точнее, в рамках ее.

Мой ответ удивил Степана Георгиевича, и, казалось, приятно удивил.

— Ты лучше скажи, когда мы уже увидим по телевизору что-то твое? — спросила меня крестная.

Я ненавидел этот вопрос — ненавидел и ждал его, ведь без него не обходилось ни одно семейное застолье с тех самых пор, как я переехал в Москву. Да если бы что-то из той макулатуры, которую мне приходилось писать на заказ, было поставлено и вышло на экран, я бы стыдливо скрывал этот факт, а не хвастался им!

— Да, — подхватил Рустик, — столько всякой мути показывают. Сделай хоть ты что-нибудь путное.

— А путное никому не нужно. Продюсеры уверены, что если вы смотрите эту муть, значит, вам все нравится, и не хотят экспериментировать. Кто будет кормить собаку мясом, если она довольна овсянкой?

— Но мы же не собаки, — осторожно возразила бабушка Ида.

— Для них вы еще хуже. Собак держат поштучно, а вы — стадо.

— Так и есть, — отозвался Степан Георгиевич, единственный из всех принявший эту горькую правду. — Вы посмотрите: недавно был концерт в честь Дня Победы, так ведь там на сцене одни пидоры, бляди и какие-то мумии, у которых рожи — как будто презерватив на банку натянули и рот с глазами пририсовали!

Гости засмеялись, а потом стали обсуждать пластические операции звезд российской эстрады. Впервые после окончания оды маминой кухне беседа стала комфортной для всех. Только Степан Георгиевич помрачнел и до конца застолья ничего уже не говорил. Я тоже решил перейти в режим наблюдения, в очередной раз признавшись себе, что с родственниками у меня как с дикой природой — на расстоянии любишь, а приблизишься, и хочется бежать. Наверное, это трагедия всех жертв урбанизации — естественные связи уже разорваны, но все еще вызывают своего рода фантомные боли.

Провалившись в диван, я оглядывал сидящих за столом: смуглые, суетливые, быстро щебечущие татары пили бойко, наскоком, и тут же, мелко поморщившись, тянулись за закуской; крупные, кровно-молочные, с белой костью в советской огранке и одновременно строгими и открытыми лицами русаки поднимали рюмки неторопливо и после каждой на пару секунд замирали, словно смакуя горечь; тихие, вежливо поддерживающие разговор, но как будто думающие о чем-то своем и постоянно бегающие продолговатыми глазами евреи внимательно следили, когда им наливали, чтобы не получилось слишком много, и заранее брали во вторую руку стакан с запивкой. Удивительно, подумал я, как все они оказались за одним столом, да еще и связанные кровными узами.