Марк Казарновский - Из жизни военлета и другие истории

Вот тебе на. Ни судей, ни адвокатов. Ни вопросов. Ни ответов.

Я пытался что-то говорить, но видно — все это на меня подействовало серьезным образом. Я обращался к тем, кто сидел и выдавал эти бумажки, то на польском, то на идише, то по-немецки.

Сидящие за столом стали смеяться.

— Во, чешет антисоветчик по-английски. Смотри, сейчас переквалифицируем под шпионаж и загремишь, ха-ха-ха.

Я еще пытался что-то объяснить, но стоящий сзади башкир взял меня за ворот и вывел из комнаты.

Вот ведь как! Входил в кабинет вполне лояльный, можно сказать, гражданин Белорусской ССР, еврей, польского происхождения, а выходил нарушитель границ и злостный антисоветчик. (Хотя и получивший правительственные награды СССР в период 1941–1945 гг.).

И нас повезли. Назывались мы теперь — граждане осужденные. Многие из нас так и не понимали — за что?

— Ну, отары забирали. Так это всегда. И отцы наши. И деды. И прадеды. Обычая такая. — Обменивались между собой башкиры.

— Нет, однако, нехороший этот красный властя. При белом царе Коляне ох, ох, хорошо было. Гоняй отары. Угоняй отары. Только плати бакшиш губернатор — и гоняй, гоняй. Красный властя бакшиш бери и тюрьма сажай. Сопсем плохой.

Везли нас на двух машинах. И лагерь исправительный назывался Блявтомак. Это вот что было. В степи квадрат, обнесенный колючкой [55] Колючка — колючая проволока. . По бокам — вышки. Там — попки [56] Попки — охранники. . Правда зековская гласит — из Блявтамака никто никогда не убегал. Степь. И собаки. И бараки. Нас, новую партию, подвели к низенькому строению, посчитали и предали бригадиру. Еды в этот день не полагалось, «не было наряда».

Башкиры еще раз посетовали на «плохой русский власть» и сели есть сало. Немного дали и мне. Уж тут не до кошерного — трефного.

Началась каторга.

Постепенно я начал осваиваться. Знакомиться. И чем с большим количеством зеков в бараке я общался, тем смешнее выглядел для меня лично мой статус «антисоветчика» и вообще — «нехорошего сиониста».

Во-первых, почти никто не знал, что или кто это — сионист. Да и я толком рассказать ничего не мог. В хедере нас сионизму не учили. На фронте было, сами понимаете, не до сионизма.

Во-вторых, весь народ в бараке, севший или за овцу, или за украденную в ларьке бутылку вина (водки) — люто не любил эту власть. Не даром мой сосед по нарам, башкир, каждый вечер как молитву повторял: — нет, нет, белый царь был хороший бачка. А партийный царь — очень плохой. Держит нас здесь. Работать надо много, а кушать совсем мало.

Здесь он был прав. Еды было очень мало, о чем еще, ежели Бог даст, расскажу. А работы — много.

Ну, однако, о знакомствах.

Кроме меня, «политика», я увидел нескольких немцев. И конечно вечером пошел знакомиться. Будучи в полной уверенности, что это фронтовые немцы, хотелось мне узнать, где они были в 1941 году.

Тогда, может, проходили по моим местам. Что меняло бы картину нашего совместного пребывания в бараке, а может и в лагере, полностью. (Как вы сами понимаете).

Каково было удивление. Я узнал, что все эти немцы, отбывающие десятку, самые что ни на есть большевики. То есть — немецкие коммунисты. И ни на каком фронте они сроду не были, а были арестованы в СССР кажется в 1937–38 годах. Вероятно, как троцкисты. Да это и не важно.

Важно, что они уже второй или третий год здесь, в проклятом Богом Блявтамаке и надежда только одна — умереть.

— Нейн, нейн, Фриц, что ты такой пессимист. Это, конечно, ошибка, и ее, конечно, исправят. Мы еще будем строить социализмус на нашей Родине. Или здесь, в СССР. — Фриц вдруг вспыхнул и закричал на весь барак:

— Aber Yeimat ist immer Heimat, und Russland wird immer ein Drecksein [57] Но Йеймат всегда дома, а в России всегда будет бардак .

Вот вам и коммунисты. Нет, нет, если люди попадают в такие нечеловеческие условия, то все становятся абсолютно равноправными. Так я думаю.

И еще думаю о еде. Все время. Меня лагерь этот как-то сразу подкосил. Вдруг на ногах появились волдыри. Зубы зашатались. Норму в забое шахты выполнять стало труднее и труднее. Бригадир привел меня к вагонетке — отсыпать руду. И все равно — не успевал я. И из бригады пришлось уйти.

А это значит — прощай первый котел. С пшенкой, селедкой, жидким, но горячим супом. А попал во второй котел. Где исчезла селедка, и суп испарился. Только жидкая каша из проса да хлеба в четверть меньше нормы.

Я стал доходить. Появилась апатия. Желание попасть в больничку, о которой мы все начали мечтать. Даже башкиры.