Наталья Галкина: Квартирная развеска

Сажусь в автобус, озабоченная, не в лучшем расположении духа, даю сотню чернобородому в аккуратной презанятной черной шапке кондуктору, он спрашивает: «На все?» — «Хорошо бы, — отвечаю, — так ведь не только туда, еще и обратно надо». — «Вы извините, — говорит кондуктор, — это я пошутил, не худо иной раз и пошутить, все едут, как зомбированные, а жизнь такая короткая».

В какой-то момент они начинают беседовать с пассажиркой за моей спиной, — о храмах (в этот момент мы проезжаем Смольный собор), кто в каком был, хвалят Кронштадтский собор, а вот в Казахстане, говорит чернобородый кондуктор, есть чудесные православные храмы, в Астане, в частности. Я, говорит он, иногородний, в Преображенском соборе был, в Александро-Невской лавре был, в Свято-Троицком, а вот Ильи-Пророка не нашел. Он на Пороховых, говорит женщина; а в Москве в храме Христа Спасителя вы были?

— Нет, я вообще не был в Москве.

— А я была, — говорит она, — но мне он не так понравился, как Кронштадтский.

Тут, не выдержав, я оборачиваюсь и говорю про Князь-Владимирский собор (а начался их разговор с Никольского), такая красота, лебедь белая.

— А где он? — спрашивает женщина.

— На Петроградской.

— Какая станция метро? — спрашивает чернобородый.

Вступает сидящий у окна рядом с женщиной молодой человек:

— «Спортивная».

И я выхожу.

Старик сторожил свой заброшенный военный аэродром много лет, без зарплаты, без помощи, подметал взлетно-посадочную полосу, старался, трудился, его считали чудаком, почти помешанным.

Но однажды на этот аэродром сел терпящий бедствие большой самолет, и все, и пассажиры, и летчики, остались живы. Старику достались секунды неповторимого счастья, когда в полной тишине открылась дверь самолета, и он увидел личико стюардессы.

— Что хранится в твоей вечно юной лавке древностей, хозяин?

— Петля Гестерезиса, лента Мёбиуса, линия Аккерблома, ванна Архимеда, пространство Гуттенберга, а также Евклидова клеть и Пифагоровы штаны. Всего и не перечислишь; вот черный ящик, а там белое пятно... не стать ли литератором, чтобы воспеть всё это?

— Воспевай, кто мешает; оно того стоит. Люблю всё, что рукодельно.

— На всякое «рукодельно» есть свое «нерукотворно».

— Чтобы воспеть твою лавку, не худо бы прежде во что-нибудь впасть. В лирический драйв. Или в нордический кайф.

— Оставь ты эти игрушки. Считай время и копи Вечность.

— Сам придумал?

— Нет, это надпись на солнечных часах (сделанных, кстати, из греческой капители) в русской миссии Иерусалима.

— Откровенно говоря, я не знаю, как считать время, которое достойно подсчета, например, потерянное; да меня и интересуют-то только дни, в которые уходят благодетели и заступники наши, и час, когда мы уйдем за ними.

Однажды услышала я по радио монолог человека, проработавшего в частях МЧС 14 лет. «Я пользуюсь, как почти все мы, — сказал спасатель, — психологической помощью. Главное — всё забыть, стереть, убрать из памяти, кроме технологии, конечно, она пригодится. Во-первых, невозможно помнить всё страшное, что довелось увидеть. Во-вторых, трудно жить с чувством, что кто-то тебе обязан. В-третьих, тяжело постоянно задавать себе вопрос: а всё ли я сделал, что мог?»

— Я счастлив, что моя нога отражается в твоих очках, — сказал пятилетний Костя.

Так внезапно открылась мне загадка Розанова: если человек был женат на Настасье Филипповне, он должен быть одновременно Рогожиным и князем Мышкиным; что мы и видим.

Младшая дочь библиотекарши вышла замуж. Влюбились, венчались, родился мальчик, стали обсуждать, как назвать. Отец хотел назвать Родионом, но молодая восстала, воскликнув: «Чтобы в Петербурге назвать человека Родионом Романовичем?! Этому не бывать!» Назвали сына Саввою.

В доме у них обитал попугай-звукооператор: поскольку постоянно смотрели триллеры, детективы, фильмы ужасов, попугай виртуозно подражал звукам стрельбы, взрывов, вою сирены и издавал леденящие душу вопли.

От одной из записных книжек незапамятных времен завалялась одна страничка истрепанная с заголовком: «Африканские пословицы и китайские поговорки». Без ссылки на источник. Без уточнения, где африканские, а где китайские. А потом и эта единственная страничка пропала, а из поговорок в памяти остались только три: