Наталья Галкина: Квартирная развеска

Не бросай песком в крокодила, всё равно это не приносит ему ущерба.

Есть сто видов безумия и только один вид здравого смысла.

Если тебя укусит собака, не отвечай ей тем же.

В черновом варианте романа вымаранные впоследствии персонажи переговаривались.

— Мне снилось, что я девушка с индийского базара, — сказала она. — У меня была подруга, мы были Зита и Гита, обе в свежеголубых новорожденных джинсах, черных туфельках, сверху — ситцевое сари. Сначала мы жили как две воспитомки в большом прибазарном особняке и смотрели на торговые ряды с террасы третьего этажа. Нам была указана лавочка богатого старика (не только торговца, ростовщика тоже), нашего будущего покровителя. Когда мы убежали на базар, торопя нашу жизнь, мы нашли лавочку по направлению взора. За нами гнались, но мы бежали быстро и укрылись в указанной ранее лавке, хотя жил там теперь другой человек преклонных лет, а наш несостоявшийся покровитель скончался. Новый хозяин предложил нам роль служанок и маленькую комнату. Мы согласились, и я уснула во сне в комнатушке с дощатым полом, радуясь, что не стала уличной женщиной. Проснувшись, я возмечтала, чтобы в ноздре у меня была жемчужная сережка, крошечный шарик, похожий на прыщик, как во сне, где я видела себя в маленьком зеркале.

— Надо же, — сказал он, задумчиво глядя ей вслед, — как будто нельзя быть уличной женщиной и жить при этом в маленькой комнате с дощатым полом.

— Может, она думает, что уличная женщина — непременно побродяжка вроде бездомной собаки? Интересно, вденет ли она в ноздрю сережку?

— Не успеет, — отвечал он убежденно. — Ей нынче приснится что-нибудь другое, о чем она промечтает следующие сутки. Так и будет примерять разные намерения.

А этот впоследствии пропавший из текста персонаж вел себя, как действующее лицо драматургического сорта: время от времени распахивал дверь (или заглядывал в окно первого этажа) и подавал реплику ни к селу ни к городу, не имеющую прямого отношения к происходящему.

— Я догадался, — говорил он, — что «Анна Каренина» — роман о том, как Вронский изменил Фру-Фру с Анной, а потом одумался, да уж поздно было.

Вешалка графа Зубова обреталась, естественно, в институте искусств, где, выходя из парадной, читал выходящий оказавшуюся перед ним надпись на фронтоне Исаакия: «Царю царствующих». Жучок уже приспособился точить древний деревянный предмет, и, чтоб было ему неповадно, артефакт сей покрыли лаком, закрывшим колонии древоточцев все лазы и возможности, чтобы не доели до полного праха, после чего вешалку подарили Луизе Т. Всякий раз, оставляя одежду на вешалке и одеваясь перед уходом, думала она: вот тут некогда висело пальто Гумилева, здесь плащ Рериха, там мантель Ахматовой...

С Виктором Конецким знакомы мы не были. Я задала ему вопрос, сказала о своей поэме, посвященной «Сириусу», название «Корабль» ему не понравилось. «Надо говорить „судно“», — сказал он сухо.

Да знала я это, знала. Отец мой, выпускник военно-морского факультета Военно-медицинской академии, в 1945 и 1946-м был врачом на линкоре «Октябрьская революция». Я любила его черный китель с капитанскими погонами, парадный маленький кортик. В двенадцать лет знала я названия всех частей такелажа парусника, отличала баркентину от бригантины, а настольной книгой моей было «Зеркало морей» Джозефа Конрада. Отрывки из этой книги до сих пор помню я наизусть: «Парусное судно с его бесшумным корпусом как будто живет таинственной, неземной жизнью, поддерживаемой дыханием ветров....» В альбоме для рисования рисовала я разные суда, бормоча: «Галион, галеас, галера, паташ, шхуна-бриг, шхуна-барк, корвет, фрегат, пинк, сабра...»

Из всех плавсредств именно парусник следовал курсом своим и доходил до места не только умением моряков, но и волей Божией. Увидев парус, хочется вдохнуть полной грудью; эти суда — словно душа флота. Превращение парусника в кабак было точно растление души.