Белла Улановская - Личная нескромность павлина

Он рассказывал, как в одном только что освобожденном украинском селе разговорился с крестьянином. Тот сидел на почти готовой добротной крыше собственной хаты:

— Что же вы не рады, что немцев прогнали?

— Рады-то рады — да вот снова в колхоз идти…

Это не укладывалось в голове.

— Да кто это был? Предатель, полицай?

— Обыкновенный крестьянин, его новая крыша была не единственной, попадались даже целые дома, построенные при немцах.

Отец участвовал в знаменитой операции — форсировании Днепра и был ранен.

Ранение не было смертельным. Разрывная пуля ударила в пуговицу гимнастерки, осколки пули попали в грудь. Некоторые из них были извлечены потом в полевом госпитале, и один так и остался в груди на всю жизнь.

Когда отец пришел в себя и подобрался к нашим окопам, на его счастье часовые спали.

Я не пишу «фашисты», потому что, когда отец рассказывал о войне, он всегда говорил «немцы».

В послевоенных концертах по радио, в разгуле музыки социалистического лагеря, среди всех этих чардашей, краковяков, венгерок, дойн, чешских полек никогда не звучала немецкая народная музыка.

Простенькая незатейливая мелодия, еще чего доброго на губной гармошке — никакого вечера в окопах — распелись, сейчас вам будет жарко!

Народная музыка пока подождет, послушаем что-нибудь другое, а еще лучше соловьев. Теперь весна. Правда, соловьи у нас здесь какие-то хамоватые, знают всего три-четыре колена. Одно из них попросту иногда срывается на дроздовье квохтанье. Так и хочется их подправить, немного подучить; выставить, например, на подоконник проигрыватель с пластинками звенигородских асов. Интересно, повлияет ли на этих, в десяти километрах от подземного завода, с подозрительными свалками и высоким радиационным фоном; такая тут чахлая соловьиная школа, ладно, что уцелели.

Солдаты пусть поспят, а соловьи пускай послушают, пригородная шпана, запущенные оболтусы.

Я не из тех, кто держит над собой зонтик, когда дождь уже прошел.

Но и не из тех, кто победно стряхивает влагу с только что закрытого зонтика, когда дождь еще идет.

Сожаление вызывает тот, кто уныло тащится под своим ненужным зонтом, когда уже светит солнце и, возможно, протянулась радуга, — говорят, символ земной и небесной связи.

Дождь прошел. А вы все еще бредете под зонтом. (Чем только не приходится гордиться! Ах, мне решительно все равно, я занят своими мыслями.)

Как узнать, прошел ли дождь, когда ты под зонтиком.

Глядя на другие открытые зонтики? Но они еще долго будут открыты. Слушать, как он шуршит по натянутому шелку, но этот звук может быть обманчивым, поскрипывает на плече ремень от сумки, трется о шею воротник куртки.

Но как бы то ни было, я никогда не пропущу этого момента, когда дождь уйдет.

Дождь пошел и дождь ушел.

Однажды в пустом доме я проснулась в страхе.

Кто-то очень тихо приближался к окну, подходил по дорожке, осторожные шажки. Я села на кровати и не дыша слушала, прошли мимо окна, не задержались и пошли дальше.

Это пошел дождь, но сначала под окном чинно проследовали первые капли.

Смешно про это говорить, но с тех пор я знаю, почему дождь «пошел». Он пошел осторожными шагами первых капель.

В детстве мне нравилось книжка «Зимовье на Студеной» Мамина-Сибиряка.

Особенно мне нравилось, что старика и его собаку Музгарку заносило снегом по самую крышу.

Конечно, тот, кто обитает в такой избушке, должен иметь собаку и ходить на охоту. Для меня охота всегда была связана с Севером, зимой, снегами, воем метели — все это меня накрыло с рождения, родилась я в конце января, на Урале. Эти длинные зимы раннего детства в городе Ирбите, наверное, навсегда отпечатались в сознании.

Писать рассказы и ходить на охоту — вот это жизнь. Хотелось не то зарыться в снег и зимовать, не то добраться до самой сердцевины глуши.

А если уж и забираться в самую глушь — то там можно встретить глухаря. Живет он в старых глухих хвойных лесах и начинает токовать ночью, в самый глухой час суток.

— Приезжай весной, — говорил мне Владимир Федорович Голубев, старый лесник и великолепный охотник, — я покажу тебе царскую охоту, пойдем на глухариный ток, никто этого места кроме меня не знает.

Для меня великие книги всегда были связаны с охотой. Ну, например, «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии» Аксакова и «Моби Дик» Мелвилла.

И не важно, идет ли речь о старинном искусстве китобойного промысла, охоты на водяную, лесную, степную и болотную дичь или просто о «странной, свирепой радости» — желании съесть живьем сурка, которое вдруг испытал Генри Торо, автор «Уолдена, или Жизни в лесу».