Игорь Адамацкий: Созерцатель

— Я устал от скуки жизни, — жалостливо произнес Винт. — У меня когда-то была профессия. Не помню, какая, но помню, что нужная. Но никому не нужная, если я забыл. Была любовь...

— Врешь, не было у тебя любви.

— Была, верно. Рыжая длинноволосая девчонка, храбрая и бесшабашная. Мы с ней гуляли в васильковом поле.

— А про это точно врешь: все васильковые поля давным-давно отравлены мелиорацией.

— Нет, — Винт улыбался радостно, — одно осталось, то самое, где мы с ней гуляли и надеялись на жизнь. Думаю, перед смертью побываю на этом поле. Может, и эта рыженькая там, ждет меня. Я ей песенку спою, а потом уйду, свободный.

Каждый вечер Принцесса запирала дверь своей комнаты, куда никто из жильцов не имел права вторгнуться, включала музыку и ходила по комнате. Она открывала окно, чтобы входил вечерний воздух, к ночи немного очищающийся от вонючих отравляющих газов, какими город отравлял своих жителей в течение дня, и ходила по комнате десять тысяч шагов, это полезно для здоровья, которое полезно всем, даже если неизвестно, зачем.

Иногда она останавливалась, когда течение мысли прерывалось, прислушивалась к музыке, которая что-то напоминала, чего не может быть и никогда не было.

Ах, эта музыка, музыка, думала она, как он любил музыку, музыку, музыку. Он иногда принимался петь низким, рокочущим голосом советские песни разных эпох, полные идеологического идиотизма, который теперь не раздражал, не ввергал в злобу, но напротив, вызывал умиление, тем большее, чем неогляднее был прошлый идиотизм; ах, эта музыка, музыка, другая, далекая от повседневности человеческая классика, в основании которой и любовь, и жажда единения, и прощение; ему нравилось мурлыкать негромко мелодии Моцарта и Бетховена. Кто с детства напитан музыкой, объяснял он, тот избавлен от гниения.

Она думала о своем любимом, прикладывала ладонь к животу, и ей казалось, что там ребенок и он требует выхода, и она уговаривала ребенка подождать. Она мысленно ругала своего возлюбленного всякими скверными словами, — кретинище, мерзавец, идиот — не потому, что она, изменившись в любви и изменив любовь, отвергла ее, но потому, что не верила людям, жившим в данное время. Эти люди, все эти взрослые люди, всю жизнь, всегда лгали ей, и она не верила им и боялась, что если произнесет вслух настоящие слова, то ложь, живущая в мире и в людях, поглотит эти ее слова и превратит в лживые. Она боялась ребенка, он мог стать таким же, как все остальные, потому что все остальные могли научить ребенка врать, что они и делали всегда; она надеялась, что ей удастся, родив, если это произойдет, спрятаться от людей и учить ребенка великому добру, которое наступит много позже, если мир не погибнет, и ей казалось, что мир устоит при условии, если она научит ребенка великому добру и научит не отступать от добра и правды, но это она уговаривала сама себя, чтобы не очень бояться за ребенка, а сама знала, что мир не устоит, потому что устраивает себя на собственную погибель, потому что все время власть оказывается в руках кретинов, подонков и ублюдков, и пока эти миллионы правящих ублюдков заменятся разумными добрыми людьми, пройдут века и века, и поэтому лучше не надеяться, что жизнь станет прекрасной.

Вечерами — после рутинного кокосового молока, иногда разбавляемого ореховым или морошковым вареньем — Гаутама лежал в полумраке в гамаке и проповедовал об ожидаемом. Толкование на жизнь. Он рассказывал об этом как о кинофильме, который будто бы собирался ставить, — вот только актеров не подобрать, музыкантов не найти и неясно, где и на какой натуре все это будет сниматься, но там будет все: и кровь, и слезы, и любовь, и смех печали и надежды. Винт привык к этим урокам и слушал внимательно, чтобы не пропустить ни слова, и понемногу начал понимать и сам удивлялся, как в нем живут другие слова, с которыми он прежде не был знаком даже издали.

Однажды после полудня пришел человек в сером костюме и при галстуке. Все были дома и сошлись в прихожей поглазеть на пришельца.

— Я депутат совета народных депутатов, — неуверенно начал он и замолчал, чтобы присутствующие подумали и поняли, кто он такой, и спросили, зачем он пришел.

Арбуз недоуменно посмотрел на Дювалье, тот отрицательно покачал головой, что это не его гость. Дювалье посмотрел на Гаутаму, на Винта, пожал плечами.

— Совет народных депутатов, — повторил пришелец.

— Я вспомнил, — сказал Дювалье. — Это у них такой парламент. Они подбирают себе кодлу, раздают населению листки бумаги, затем население опускает эти листки в ящик...