Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Устали? — спросила она.

— Устал. — Винт вошел в ее серые глаза и с усилием вернулся, чтобы не потерять себя.

— Тяжело... целый день ходить по вагонам, — сказала она, — на одном месте было бы легче попрошайничать. Или работать.

— У меня нет профессии, — признался Винт. — Только профессия вора. Теперь завязал. Вот и приходится, — кивнул он на ноги.

— Ну? — удивилась она. — И пить бросил?

— А как же! — с мальчишеской гордостью подтвердил Винт. — Меня Гаутама отвык от алкоголя.

— Кто такой Гаутама? Прибалтиец?

— Нет. Он кришнаит.

— А-а-а, — протянула она, — значит, архитектор.

— Вроде того. Он меня перестроил на трезвый образ.

— И давно ты так ходишь? — она посмотрела на его ноги.

— Недели две... Люди жадненькие.

— Они с собой денег на подаяние не носят. Только на покупки, — сказала она. — А ты доедешь и обратно?

— Полежу на травке у вокзала и обратно.

— Как тебя зовут?

— Александр Васильевич, — покраснел Винт.

— Саша, — сказала она печально. — Как моего сына. Он пропал без вести. Афганистан. До сих пор жду. Езжу в город узнавать... Пойдем ко мне, я тебя молоком напою, — попросила она, — от вокзала недалеко, пойдем?

Жилище женщины было неподалеку, они шли медленно, она приостанавливалась, чтоб он мог отдохнуть, медлила.

— А ты освободи ноги, станет легче.

— Почему ты знаешь?

— Вижу. Настоящие инвалиды так не ходят.

Винт отстегнул в брючинах пружины ремней, пошел веселее; разминаясь на ходу, усталость в ногах таяла. Вскоре они пришли. Деревянный дом в две комнаты и одну кухню был окружен ветхим забором. Из-под крыльца выползла слепая собака, подошла, молча понюхала брюки Винта и снова отправилась под крыльцо.

— Она ослепла, когда я получила повестку, что сын пропал без вести, — старательно произнесла женщина. — Теперь она умирает и никак не умрет.

Винт вошел в чистые сени, затем в кухню. Женщина вскипятила молоко, отрезала толстый кусок хлеба. Села, положила руки на стол, на руки уперла подбородок, смотрела, как Винт откусывает хлеб и пьет молоко.

— Ты свою фуражку выброси, — сказала она. — Это нехорошо просить подаяние с государственной фуражкой. Я сошью тебе мешочек для подаяния. На мешочке вышью Богоматерь с младенцем. Тогда люди станут к тебе щедрее.

— У меня рак, — сказал Винт, — наверное, скоро умру.

— Не успеешь, — взгляд женщины был туманен, и Винт удивился, как это можно не успеть умереть. Он выпил молоко, вытер губы. Женщина встала, прижала его голову к своей груди, он губами уперся в ее крепкую грудь и удивился, как будто она не рожала ребенка, и ребенок не опустошал эту грудь. Она наклонилась и поцеловала его в макушку.

— Ты пахнешь крапивой, — сказала она грустно. — У меня не было мужчины с рождения сына. Сегодня я будто с дороги съехала. Ты не бойся, я не заразная и чистая.

Винт встал и покорно пошел за ней. Ее тело было податливым и упругим, и прохладным. Потом она рассмеялась. Винт нахмурился.

— Дурачок, — она погладила его по щеке. — Я про себя смеюсь. Я не смеялась четыре года.

Однажды Дювалье, вернувшись с очередного похода за заработком и пропитанием сообщества, застал у Гаутамы депутата. Это был теперь другой, опрощенный хипарь: в потрепанных штанах и застиранной рубашке без галстука, в тапочках на босу ногу. Депутат сидел на полу в позе полулотоса рядом с гамаком, где покачивался задумчивый нездешний Гаутама.

— Рождение героев, — негромко и чистым ясным голосом неторопливо говорил Гаутама, — сокрыто тайной, но родившись, герой может пройти еще несколько рождений. Это восхождение по ступеням величия, по ступеням отвержений суетных одежд ума и сердца... Сначала герой становится актуальным по склонности натуры и по стечению обстоятельств жизни, живет в своем мире и впитывает неостановимое тление... Затем он становится житийным героем, затем историческим, затем культурным и, наконец, мифическим. И такой не принадлежит никому, растворяется в уходящем потоке, чтобы спустя время, века и века, вновь стать тайной. И так без конца, в вечном круговращении добра и зла, до тех пор, пока все это во Вселенной уравновесится, и тогда вновь начнется бесконечное бытие покоя...

Депутат учтиво кивал, расслабленно впитывал истину.

Дювалье сел у двери — тоже слушал.

— Как это вас угораздило? — вдруг брякнул Дювалье, и депутат, обернувшись в пол-лица, удивленно поднял брови широкого и не истощенного думами лба.

— Вы про мое депутатство? — спросил он. — Это обыкновенно. Тяга к власти. Вернее, не сопротивление потоку. Стремление к отделенности от обделенности. Парламентаризм — одна из структур власти. Хотя и лишена глубинного смысла. Естественное желание пожить лучше, чем допустимо для остальных, кто не парламентарий.