Игорь Адамацкий - Созерцатель

Я осторожно подкрался к входной двери и заглянул в почтовую щель. Снаружи стоял обыкновенный человек в просторном ношеном плаще, один. Я повернул замок, приоткрыл дверь и резко взглянул в глаза посетителя.

— Я мытарь, — сказал он с усталой улыбкой, означавшей, что он всю ночь с трудом шел ко мне и все-таки добрался. — Сборщик налогов на жизнь.

— Да, да, это общепринято. Налог — религия повседневности. И первый из них — налог на жизнь. Он освобождает от обязанностей.

Я открыл дверь пошире, чтобы мытарь мог боком протиснуться, что он и сделал.

— Разве вы меня не ждали? — удивлялся он мне в спину, идя следом. — А я был уверен, что я социально детерминирован. Что я — желанный гость всюду, где хотят спать со спокойной совестью в обнимку. А не с горьким сознанием причастности ко всеобщему преступлению.

Слишком много слов. Это настораживает. С другой стороны, сразу видно порядочного человека. Жулики лаконичнее.

— Простите, у меня не прибрано. И ведро-парашу приходится держать в комнате. Во всем бараке один туалет, им пользуются по очереди. Я выставлю за дверь. — Я подхватил ведро с крышкой и быстро выставил на улицу.

— У вас тут довольно мило, — сообщил он, когда я вернулся.

— Много ли нужно холостяку? — уклончиво отозвался я. — А вы всё мытарствуете? Или мытарите?

— Чаще мытарю, — спокойно улыбнулся он. — Когда всю жизнь собираешь с других налог на жизнь, то как-то не хватает времени подумать о себе. Мытари — бродячие рыцари уверенности, — рассмеялся он.

— Гм, — усомнился я.

— Не скажите, любезнейший. Налогом на жизнь обеспечивается память о вас после вашей, простите, трансценденции.

— Этот налог обязателен?

— Для того, кто не уплатит налог, — скучая, пояснил он, — будущее становится нестерпимым. В случае уплаты налога вы получаете возможность притерпеться к вашему будущему, стойко перенести его в настоящее.

— Это заманчиво, — согласился я, — но боюсь, что сегодня я неплатежеспособен. Впрочем, вот вам мой кошелек.

Он взял кошелек и безо всякого интереса открыл его.

— Здесь не очень много. Мне придется прийти еще раз. Я заберу это, а вам оставлю пятачок на транспорт. Если вы захотите куда-нибудь поехать. У вас тут очень мило.

— А в соседнем бараке вы были? — спросил я.

— Вы имеете в виду вышивальщика? Прекрасный человек, и тоже счастлив. У него замечательные пяльцы, полтора метра в диаметре. Мы договорились, что я приду к нему, когда он закончит работу. Вы знаете, мы были бы самым богатым министерством, если бы могли брать налог с несчастливых. А счастливцы так редки. К тому же они скрываются. Вот и приходится мотаться по городу. У вас тут очень мило. Мне хочется сделать для вас что-нибудь хорошее. По пути сюда я видел большую выгребную яму. Если позволите, я схожу и выплесну туда вашу парашу.

У нее было много свободного времени, а у меня много любви. У нее был телефон, а у меня слова. Ее сердце было глубоко, а душа высока, но зато я был энергичней и изобретательней. Она — робка, я — решителен, потом — наоборот, а затем как в начале. Мы видели: что-то с чем-то не совпадает, — то ли место со временем, то ли мечта с возможностью, но все-таки хотели быть вдвоем, поэтому я звонил ей каждый день и говорил, какая она умная, добрая, ласковая, нежная, терпеливая, страстная, смелая, самая красивая девочка на свете. Таким образом, она узнавала себя в подробностях, а не только в общих чертах, и я надеялся, что впоследствии она полюбит себя больше, чем я ее, и тогда я смогу звонить реже. Но этого не произошло, — она хотела знать о себе все, и мне приходилось звонить ей по-прежнему часто. Нам казалось, что мы муж и жена, если смотреть на нас сверху, или наоборот, если смотреть снизу. Естественно, когда мы встречались, мы бросались друг другу в объятия, но ненадолго, как раз настолько, чтобы мне понять, что мне некогда и как я занят, а ей — чтобы успеть соскучиться по моему телефонному голосу. Такая жизнь утомляла, — нам хотелось быть вместе всегда, не разлучаться, слиться в одно и так застыть, замереть, как бабочка на цветке, лишь слегка трепеща крылышками, и чтобы никогда не наступала на нас осень, а вечно длился сезон любви и чтобы были плоды. Мы оба хотели ребенка, она — от меня, а я — мальчика. По моим подсчетам и расположению планет мальчик мог получиться, если мы будем близки в начале будущего года и если за два месяца до этого она станет есть грецкие орехи. Я боялся, что она не вытерпит ждать, или планеты расположатся не как мне надо, или мои хромосомы окажутся слабее, или случится неурожай орехов. Мы часто говорили о нашем мальчике, придумали ему имя, и я начал давать по телефону советы, как малыша пеленать, кормить, ухаживать, обещая, что когда он несколько подрастет, тогда я всерьез займусь его воспитанием по собственной программе, чтобы он не был таким, как нынешние подонки. Иногда я даже ласкового бранил ее, что она слишком балует малыша, что этого разбойника надо держать в ежовых рукавицах, если вспомнить, каким раздолбаем был я сам и каким широким ремнем бабушка меня порола. Иногда девочка моя ненаглядная всхлипывала в ответ, и я тотчас размякал, представив себе чудные ее глаза, наполненные слезами, и тотчас говорил, что вполне доверяю ее материнскому терпению и педагогическому такту и ворчу просто так, для порядка, и она есть самая пленительная, юная, страстная, самая любимая девочка на свете, и тогда мир снова воцарялся в наших душах. И все было хорошо, потому что у нас, в России, слово всегда было делом, они далеко не расходились, а дело тут же втекало в другое слово, и таким образом не происходило ничего, о чем следовало бы всерьез беспокоиться. Я понимал, что сюжет не бесконечен, а просто безнадежен, — ее молодость не станет вровень с моей зрелостью, а моя стремительность не удовольствуется ее леностью, и потому для самой любимой было бы наиболее разумным выйти замуж за обыкновенного нормального человека. Я надеялся на это, но и моя надежда была уловкой эгоистической натуры, — чем больше о себе узнавала она от меня, тем выше поднимался уровень ее требований к нормальному человеку, за которого она могла бы выйти замуж. Я полагал, что этот уровень все-таки выйдет за пределы нормы и тогда моей сладостной, нежной подруге не останется ничего иного, как ждать целый год, есть грецкие орехи, чтобы родить мальчика который в наших разговорах подрастал довольно быстро и даже начал бедокурить, — на прошлой неделе он откуда-то вытащил молоток и грохнул по телефонному аппарату, и я несколько дней не мог позвонить своей умной, доброй, ласковой, а когда телефон все-таки оказался исправен, и я услышал жалобы на мальчишку, я строго сказал, что его немедля следует поставить в угол до моего прихода, и уж порка средней длительности ему будет обеспечена. Но она сказала, что не позволит наказывать ребенка, потому что он раскаялся, и что лучшим средством воспитания будет, если я немедленно явлюсь, выведу ребенка на улицу и погуляю с ним. В ответ я попытался отшутиться, что я в цейтноте, времени в обрез, что я живу, как комета, яростно и нежно, обгораю, сыплю искрами, но лечу. Она настаивала, и мне пришлось ехать. Двенадцать трамвайных остановок пролетели мгновенно, и вот я у знакомой двери. Мальчика я узнал сразу, он был похож на мою самую нежную и так далее и немного на меня. Он тоже меня узнал, что-то пробормотал в ответ, то ли по имени назвал, то ли выругался. Я отобрал у разбойника молоток, которым он замахивался на меня и взял его за руку. Провожая нас на прогулку, она ласково поправила на мне галстук и сказала, что она счастлива. Я подтвердил, что это действительно счастье. И любовь, прибавил я, именно и прежде всего любовь, удел мужественных и терпеливых, но лучше, если я с мальчиком выйду на улицу, позвоню по телефону и расскажу подробней. Да, сказала она, да, ты не звонил мне два вечных дня.