Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Этого не было, — сказал с надеждой приятель.

— Это было, — заорал я на него. — Мне сам командир рассказывал. Он говорит мне: поставь себя на мое место. Я поставил и ужаснулся: я не знаю, как поступить при таком стечении обстоятельств. А если это твой ребенок? — спрашиваю я тебя. — Если всякий ребенок — твой, то кто ты? Не после, а до и перед этим?

— Пусть игольное ушко, — упрямился приятель, — пусть. Но они же уничтожили всю культуру, какая была создана за тысячелетие! И взамен создали суррогат, культуру мещан!

— Что тебе культура и что ты культуре? — рассмеялся я. — Скажи честнее: сам, для себя одного хочешь хлебнуть хорошей жизни, но будет ли она или ее вовсе не будет — какая разница?

— Я питаю собой культуру, — с гордостью произнес приятель. — И любой из нас питает собой культуру. Если быть точным, то культура паразитирует и цветет на людях. Она завершает строительство государства. По культуре судят о людях. Они — земля, она — дерево. Что может взрасти на тощей земле?

— На этом вырастает Машина, — подначиваю я его, — потому что земля перестает доверять самой себе. Машина — вот высшее достижение мысли, логики, организации и подлинного, а не мнимого гуманизма. Так что при чем здесь люди?

— Ты говоришь, как чиновник двенадцатого этажа! — рассмеялся приятель. — Тогда ответь: есть ли в твоей Машине какой-нибудь главный пункт управления, комната или коробочка, как в сказке про Кащея, который поместил свою смерть в иглу, а иглу в яйцо, яйцо — в утку, утку — в сундук, сундук — на дерево?

— Наверное, есть, — сказал я, — какой-нибудь электронный мозг или мозжечок или что-то вроде этого. Кажется, есть. Мне говорили, что на двенадцатом этаже есть какая-то главная комната, куда никто не имеет права входить.

— Так вот, — спокойно сказал он, — я почему-то думаю, что эта комната пуста.

— То есть как?

— Обыкновенно. Пустая комната с пустым потолком, пустыми стенами и пустыми окнами и полом, и на всем — толстый слой пыли.

— Этого не может быть.

— Очень может быть. Парадокс абсурда. Или абсурд парадокса в своем классическом амплуа.

— Я не согласен! — возразил я. — Это не академично, не симпатично. Пусть пустая комната с пустыми стенами, но на полу пусть лежит философский камень.

— А булыжника не хочешь?

— Если так, тогда все просто, тогда не нужно никакого разрешения Машины, которая, по твоим словам, всем дурит головы, а нужно сесть на велосипед и катить куда глаза глядят.

— Ну да — сказал приятель, — но все дороги перекрыты и на них часовые. Пустые хлопоты. Пока Машина не отработает свой ресурс, все продолжится своим порядком, и никому его не отменить, даже самой Машине.

Иногда, в минуты естественного в мужчине бахвальства, когда он только что сделал тебя счастливой и легкой, и ты плывешь по волнам блаженства и не ведаешь, пристанешь ли когда-нибудь к берегу, он говорил, ссылаясь на Овидия, что выйти замуж за Юпитера чего-нибудь да стоит.

— Да, — слабо соглашалась она, — конечно, это прекрасно и лестно. Но это не означает, что от этого сама становишься богиней, и Юпитер может жениться на ком угодно, это его право, и есть еще право Олимпа, от которого ни один Юпитер не уходил. Олимп слишком жесток и поднят над нами, земными страдалицами любви. Юпитер — раб Олимпа.

— Зона, — говорил он, — весь мир. — огромная зона, деленная на самостоятельные зоны-государства, и в каждом — свои зоны поменьше, и в каждой еще зоны-бараки, и в каждом таком — зона-семья, и в каждой — зона-человек. Все зоны прячутся от света одна в другой, как бесконечные матрешки, и человеку-зоне никогда не выбраться за пределы зоны-мира, куда допускается лишь космическая охрана. И ты видела ли когда-нибудь, что матрешки освобождались изнутри? Только снаружи. Остается ждать пришельцев, — смеялся он ясно и холодно, как сам пришелец. — Человек — чело века, лицо эпохи, зона эпохи. Всякий — изгнанник из современности.

Когда я встретила его, или он встретил меня, или что-то третье встретило нас обоих, я не могла разобраться в нем, жесток он или милосерден. То и другое вместе, или ни того, ни другого. Большинство людей, признавал он, более склонны к жестокости, чем к милосердию. И сейчас, не ведая о том, кто они такие, может быть, по улицам ходят маленькие гитлеры или сталины, и каждый из них мечтает, чтобы хоть кто-то оказался в их власти, хоть кошка или собака, или птица. Каждый мечтает реализовать чужую несвободу.