Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Искуситель, — захихикал Зеведеев, — их, искуситель! Разве сами вы не понимаете, что самые непредвиденные, драматические поступки мы совершаем ради звука пустого: любовь, свобода, творчество. А какие героические деяния мы творим, когда три этих пустых звука сливаются воедино? Чего не совершишь, скажем, ради любовной свободы творчества или ради творческой любви к свободе? А вы говорите «звук пустой». А если вся моя предыдущая жизнь была лишь приготовлением к хождению по чиновничьим мукам, что тогда?

— Главное, — сказал я, — это успеть простить ненавидящих вас. Чтобы не было слишком поздно. Не успевший простить принимает на себя двойную вину и двойное искупление. Когда говорят «прощай» — это просьба о прощении. И когда вы уедете, вы скажите родине-матери «прощай», но простит ли она — вот вопрос, ибо грех — на вас, ибо вы раскрываете, так сказать, наготу отечества.

— Если вы о первородстве, — слегка рассердился Зеведеев, — так чечевичная похлебка давно съедена другими, нам же и запаха ее не осталось, и сейчас в ходу другая кухня.

— Не скажите, милейший Иван Яковлевич, не скажите. Вот мой приятель как раз сейчас пишет книгу об абсурде Великой Машины, так он натолкнулся на весьма интересные вещи. Собственно, книгу об абсурде было завещано написать мне, но мой приятель, как вы помните, является моим тождеством, вот он и занимается этим вместо меня, а я ему поставляю, так сказать, живой материал тем, что хожу по приемным и выясняю собственную родословную, поскольку я типичный представитель абсурда, его, можно выразиться, воплощение и результат.

— Не верю я вашему приятелю, — заявил вдруг Зеведеев, — встречал я его в коридорах Машины. Шастает туда-сюда, а чем занимается, неясно. Может, он тайный агент Машины.

— Ну и что? — пожал я плечами. — Даже если это так. Это ничего не меняет. Вы также агент собственного порыва. Всеобщий принцип Абсурда допускает любую комбинацию элементов, составляющих системы, поскольку ни один элемент не обладает достаточной полнотой смысла. Скажем, сейчас на наших полях работают на сельхозработах студенты, профессора, и рабочие, и инженеры, а могли бы работать, скажем, балерины, академики или даже крестьяне. Ничего не изменится. Сколько вырастили, столько соберем. Так что мой приятель-тождество вполне может оказаться, скажем, чиновником одиннадцатого этажа.

— Вы меня не пугайте, — забеспокоился Зеведеев, — я несколько раз заговаривал с ним и был неосмотрительно откровенен.

— Пусть это вас не волнует, — дорогой Иван Яковлевич, — рассмеялся я, — сейчас все говорят со всеми обо всем, но это ни о чем не говорит. Абсурду безразлично, о чем говорят в пределах абсурда. Я также откровенен с моим приятелем. Ну и что? Обыкновенные упражнения в ереси. Мне рассказывали про одного астронавта, который любил ездить на велосипеде по земле, хотя, казалось бы, зачем ему велосипед? А вдруг как раз велосипеда не хватало для космического самовыражения?

— Вы все шутите, — продолжал волноваться Зеведеев, — я же вполне серьезен в своих намерениях и помыслах. Хочу уехать из страны, где мне душно.

— И на здоровье. Если Машина позволит. Но мне думается, вы заблуждаетесь. Вы родились в абсурде, вскормлены, вспоены им и вы надеетесь избежать его. Да вы же унесете его с собой, внутри себя, как собственную отраву, как заразу. Если б я был Машиной, я бы устроил для таких, как вы, мост, зеленую улицу, чтоб разнесли наш великий абсурд по всему миру. Для преодоления болезни должен мобилизоваться весь организм, иначе болезнь становится хронической и подтачивает, подтачивает. Вот о чем я советую вам подумать, когда вы пойдете, беседуя, с друзьями по дороге в Еммаус.

— Ммм, — осторожно промычал Зеведеев, — я разговаривал с вашим тождеством, и он откровенно признался, что собирается изучить проблему возможного диссидентства Машины. Так ли это?

— Совершенно достоверно. Это говорю вам я, специалист по истории абсурда. Инакомыслие абсурда есть его сердцевина, тайное тайных. А всякое тайное, как вы помните, неизбежно становится когда-нибудь явным. Всякое сокрытое обнажается.

— Вы меня обнадеживаете, — ободрился Зеведеев. — Но как насчет запрета обнажать край одежды?

— Э-э-э, Иван Яковлевич, а вдруг под одеждами не живое, а идол рукотворный? Тогда и обнажение сочтется за благо?