Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Ты не понимаешь, — сказал он, — это даже и лучше, если у Машины есть некая тайна. Тебе следует поступить так. Ты создаешь собственную тайну, но такую, какую не под силу раскрыть даже этой Великой Машине.

— Как это возможно? — спросил я. — Машина знает обо всех людях, постоянно пополняет свои информационные кладовые и банки. К тому же и мы сами, и владеющая нами Машина, — все живет под покровом тайны мироздания. Этого ли недостаточно, чтобы Машина тотчас бзикнулась со своей логикой?

— Тайны мироздания можешь не касаться, — мудро посоветовал приятель, — тайна мироздания тебе не по плечу и не по карману. Но вот собственную какую-нибудь хитрую, заковыристую тайну можешь создать. Тогда Машина будет во что бы то ни стало стремиться раскрыть твою тайну, которой на самом деле может и не быть, и тогда либо раскроет свою тайну, либо плюнет на все и выдаст тебе карточку на отъезд.

— Машинное упорство может превосходить мое упорство, — уныло произнес я.

Приятель рассмеялся.

— Как будто ты только начал жить не свете. Человеческое упорство превосходит все мыслимое и невозможное. Главное — тайна. Создай собственную нераскрываемую и неузнаваемую тайну, и мы — спасены. Я вместо тебя уезжаю, а ты вместо меня остаешься.

— Из чего же я сделаю тайну? — возразил я. — Все у меня на виду, кроме естественных отправлений организма, которые, надеюсь, никого не интересуют, даже Машину.

— Быт — накладные расходы творчества! — воскликнул он. — Сотвори тайну из пустоты! Большинство общественных устройств и большинство диссипативных человеческих структур создаются именно на тайне пустоты. Пустота придает тайне глубину и многозначительность. Пустота вызывает уважение окружающих. И затем, как объяснил известный наш писатель, тайна и чудо — соседи, и живут в доме, именуемом «авторитет». И твой знакомец, доказывающий, что он родственник Христа, понял это очень хорошо. Большего авторитета, чем Христос, и придумать нельзя. Перед ним любой человеческий закон рассыпается. А ты, — сказал он, — как только создашь свою тайну пустоты, так сразу и полюбишь ее. Всякая пустота обожает свое содержание. С ним ты и уедешь! — рассмеялся он.

— С тайной меня не выпустят, — усомнился я.

— Я все обдумал, — решительно заявил мой приятель-тождество. — Я поеду как будто с пустотой, а ты как будто останешься с тайной. И там, на месте, я продам тайну, а ты, здесь, наполнишь чем-нибудь свою пустоту.

— Но здесь нет никакой логики!

— Перестань, — отмахнулся он. — Для Абсурда логика — предрассудок. Неужели ты можешь оставаться во тьме невежества и в сетях предрассудков?

— Да ты поэт! — воскликнул я, потому что мне нечего было сказать.

— Любительствую помаленьку, — потупился приятель, — поэзия — кратковременная память нации.

— Пожалуй, ты прав, — согласился я, — потому что мысль, не видящая своего продолжения, слепа.

— Вот именно, подхватил он, — и тогда появляются разные нули. Крохотные нули, и еще мельче, почти невидимые нулики. И рядом с ними — огромные, все собой заполоняющие нули. Актуально бесконечные великие нули! И тогда появляется гипотеза как потенциальная возможность истины.

Гете говорил, что Абсурд и Красота действуют одним своим присутствием. С красотой все давно было ясно, поэтому единственной нашей игрой и навязчивой идеей была идея Всеобщего Абсурда. Именно поэтому он и стал моим учеником, поздним и единственным.

Между нами была зияющая пропасть войны, где я оставил кусок мяса с правой ноги, отчего колено не сгибалось, и я всегда имел прямую напряженную ногу и при ходьбе заносил ее вправо, отчего он всегда ходил слева от меня и иногда, поддаваясь привычке подражания и солидарности, сам начинал волочить ногу, но левую. Со стороны мы выглядели комически, но ни я не сердился, ни посторонние не замечали: в те годы никому не приходило в голову замечать уродов, а позже я умер, а он, надеюсь, перестал волочить здоровую ногу, разве лишь ради шутки.

Абсурд — это тот последний непререкаемый авторитет, куда отсылается всякая истина за правами на существование. Несмотря на разницу в возрасте, мы как-то почувствовали одинаковую душевную тягу друг к другу, и мои огромный жизненный опыт наблюдений над людьми и их судьбами, и его ум, скорый к иронии, с одинаковым энтузиазмом начали трудиться над выработкой теории абсурда, чьей практикой все более становилась жизнь.