Игорь Адамацкий - Созерцатель

Однажды в солнечный зимний денек, когда он сидел дома около окна и курил, глядя на снежную волю на улице, на пространство, занесенное искрящимся, серебристым, как соболиный мех, снегом, он увидел, как протоптанной нетерпеливыми прохожими тропинкой среди сугробов пробирается, колеблясь на неровностях, мужчина среднего возраста и среднего роста, в добротном, но слегка заношенном пальто и в добротной и давно ношенной шапке. В руке мужчины висел черный портфель, какие носят вечные доценты пышных кафедр. Такие портфели обычно набиваются колбасой, сосисками, бутылками кефира и пачками масла, и лишь для видимости оправдания где-нибудь в кармане портфеля сиротливо съеживаются замасленные бумаги, имеющие касательство к. Куда и зачем он идет, подумал он по привычке вопрошания, сдается мне, он направляется сюда. И действительно, через несколько минут в дверь позвонили, и у дверей оказался тот самый с портфелем.

— Вы такой-то? — спросил мужчина.

— Да. Чем могу быть полезен?

— Вы бывший муж такой-то?

— Что? Ах, да. Это было двадцать лет назад. Это скучно.

— Я хотел бы поговорить с вами.

— Проходите на кухню. Я не предлагаю вам раздеться, так как собираюсь уходить. В чем ваше дело?

— Что вы скажете о характере вашей бывшей жены?

— Зачем вам? Вы собираетесь делать ей предложение?

— Я собираюсь разводиться с ней.

— Боже. Зачем же вы женились на ней?

— Не знаю. Остался вдов и одинок. Она работает в библиотеке нашего училища. Ходил туда. Казалась чуткой и умной. А теперь она забрала всю мебель и весь гардероб моей покойной жены и вот.

— Я догадался: вы преподаватель военного училища и теперь, ввиду развода, вам предстоит вздрючка на партбюро, и вы пришли заручиться моим свидетельством.

— В некотором смысле. Она распространяет о вас сплетни.

— На здоровье. На излете сплетни становятся легендами.

— Ну и как?

— Ничем не могу помочь. Я все забыл, кроме того, что она стерва, каких свет не видывал. Можете сослаться на мои слова. Так что вы сами как-нибудь.

Мужчина вздохнул и направился к двери. Вскоре он спустился по лестнице и снова пошел узкой тропой среди сугробов, помеченных желтой мочой местных кобелей.

Воспоминания, оставленные в прошлом, утрачивают развернутость во времени, но, вызванные свидетельствовать, сгруживаются и мельтешат, как облако белых поденок над стоячей водой пруда.

Не в день железнодорожника, когда садятся в поезд и едут в пункт, и ни один поезд никогда не приходит по расписанию. Не в день мелиоратора, когда берут лопаты, бульдозеры, скреперы, экскаваторы и копают, копают до изнеможения, пока не перекопают так, что и не пройти по надобности. Не в день работника легкой промышленности, когда шьют штаны. Не в день летчика, когда усаживаются в самолеты, вертолеты, космические корабли и летят, летят какого черта и неизвестно зачем. Не в день танкиста, когда забираются в танки и преодолевают препятствия и преграды. Не в день артиллериста, когда палят из пушек. Не в день пограничника, когда ловят шпионов. Не в день врача, когда ходят по больницам и лечатся, лечатся, пока совсем не. Не в день учителя, когда учатся, учатся и учатся, пока не перезабудут всего, что знали раньше. Не в день шахтера, нефтяника или геолога, а в обычный осенний денек, не объявленный ничьим праздником, не дождливый, не ясный, не солнечный, не пасмурный, а просто живой осенний день, который длится как миг сладостного сна, пока не разбудят, — он пришел.

Его привлекательное качество, лучшее свойство многообразной натуры, — то, что он приходит, когда не ждешь и уходит, когда не просишь, и всякий раз не успеваешь приготовиться.

— Главное, — говорит он, улыбаясь, при входе, — это эффект неожиданности, вызывающая прямота общения, но не нафабреная фанаберия, — шутит он неизвестно по какому поводу и долго, сгибая ноги то так, то этак, вытирает ботинки о тряпку, брошенную у порога. — Как-то, — говорит он, сожалея, — мы носили калоши, чудное изобретение человеколюбцев. Это было в те времена, когда обувь изготовляли из натуральной кожи, из чистой кожи, представляешь? — воздвигает он палец перед своим носом, — натуральная кожа ботинок, и ты приходишь в дом и сбрасываешь калоши. Черные, блестящие, а внутри — красная байка. А однажды я имел калоши с бархатным красным нутром. Это было накануне войны, — говорит он и безо всякого перехода читает стихи. — На сердце ложатся студеные сожаления о вчерашней весне и бессильной старости, притаившейся в завтрашней осени. Воспоминания, — переходит он на прозу, — воспоминания формируют наш облик и оправдывают нас.