Игорь Адамацкий - Созерцатель

Такие разговоры случались в ротонде чуть не каждый вечер, и чем крепче стояла Агата Сципионовна на своей любви к отечеству, тем энергичнее нападал на эту любовь Антонио, будто задавшись целью испытать эту любовь на прочность, и совершенно напрасно, так как эта любовь и без того подвергалась испытанию каждый день, но не только не умалялась, но, напротив, становилась все крепче и огромней, так что и самой Агате Сципионовне начинало казаться, что в ней нет иных чувств и мечтаний, кроме любви к родине и мечтания о ее непреходящем счастье.

Артемида не участвовала в обмене колкостями. В ней тоже поселилась беспокойная тоска, и потому каждый новый день был еще одним незнакомцем, и эти незнакомцы заполняли ее жизнь и кое-как обживали, заполняли бытование, и Артемида, склонная к крайним мнениям ввиду романтизма молодости, сама себе казалась лишней и чуждой в собственной жизни, и никто не мог сказать девушке, где ее настоящее место и время, где можно было бы безопасно дождаться прекрасного и такого близкого будущего, о котором говорилось с такой безумной настойчивостью, будто это будущее вот-вот вырвется из-за угла и нужно лишь вовремя отскочить в сторону, чтобы не быть раздавленным.

— Ваша европейская цивилизация, мой милый племянник, — не отступалась Агата, — ваша культура оплачивалась русской кровью. Если бы мы не сдержали натиск монголов и татар...

— Да, да, — кивнул Антонио, жуя второй кусок колбасы, — ну и гадость это ваше кооперативное предпринимательство. Именно сдерживали. Я знаю, мне недавно рассказывал товарищ Миркин. Он расспрашивал обо всем голову Маркса. Маркс так и сказал: если бы не Россия, то под натиском монгольского штурма Европа протянула бы лапти, испустила бы дух. Вы молодцы. Вы всегда кого-то и чего-то сдерживаете, то монголов, то шведов, то крымских татар, то еще кого-нибудь. Вы неисправимые сдерживатели, — улыбнулся Антонио. — Когда же вы устанете все и вся, тетя Агата? Но я люблю Россию и русских. Люблю, когда вы не говорите о своем провиденчестве и предназначении и не указываете всем в мире, как им следует жить.

— Россия многое дала миру и еще больше может дать, — не поддавалась Агата, но рассмеялась, увидев, что Антонио приготовился загибать пальцы, подсчитывая, что же дала Россия человеческому и нечеловеческому миру.

— Тетя Агата, прекратите, надоело! — не выдержала Артемида. — Вы торгуетесь, как два купца на ярмарке. Но ни одного покупателя у вас нет.

Антонио, смеясь, поднял руки, прося пардону.

— Сдаюсь, Артемида, прелесть моя, жар моей души! Жизнь прекрасна сама по себе, где бы ни протекала и куда бы ни утекла. Но признайтесь: мы — разные. Но — верю, верю! Ваш народ-богатырь еще не поднялся с корточек. Но ка-а-ак встанет! Да ка-а-а-ак выпрямится! Да ка-а-а-ак пойдет! И косясь злобно и постораниваясь нехотя, дадут ему дорогу другие страны и государства!

Лорелея плыла в далекий мерцающий сон, оставив руки изломанно поверх попоны. Лицо девушки было бледно, тонко и вдохновлено виденным, и лунный свет серебристым бисером стекал по лицу и дрожал на кончиках ресниц.

— Посмотри на этот профиль.

Кентавр остановился у открытых ворот в широкий двор, окруженный потрескавшимися стенами, сложенными из камня-сырца, — там под тенистым навесом мальчик лет одиннадцати снимал деревянным орудием тонкую желтую стружку с узкой доски. Мальчик выпрямился, набрал в ладонь лепестки стружки, поднес к лицу, вдохнул жаркий запах, улыбнулся.

Усталая Лорелея оперлась на плечо Кентавра и смотрела на мальчика. Он понял, что его рассматривают, высыпал стружку, отряхнул руки, вышел из ворот и оглядел быстрым взглядом странников, их пыльную одежду, суковатый посох в руках Кентавра — защиту от собак — и мешок за плечами. Мальчик открыто взглянул в глаза Кентавра, сказал по-гречески:

— Вы идете издалека. Я могу предложить вам отдых и пищу. Войдите в дом отца моего. Edite, bibite [38] ешьте, пейте (лат.) , — добавил он на языке римлян и снова улыбнулся таинственной улыбкой, которая расцветала в нем невидимо и внезапно, как цветок в ночи.

— Нет, — Кентавр покачал головой, — мы отдохнем у озера. Нам сказали — здесь, за городом, роща и источник.

— А где преткновение вашего пути? — спросил мальчик, посмотрел на Лорелею и снова улыбнулся той же открытой и загадочной улыбкой.

— У моря Киненериф, — ответил Кетавр. Ему не спешилось уходить. Потому что время, казалось, исчезло, истаяло, растворилось в жарком воздухе, и слова были как следы уплывших облаков.