Игорь Адамацкий - Созерцатель

Артемида вела себя безразлично, но Агата была наготове.

— Но предупреждаю, — добавил Антонио, видя, что обстановка за столом начинает накаляться, — я не антисоветчик и даже наоборот. Без России в мире нет любви.

Агата Сципионовна, вся в каких-то бесконечных кружавчиках и букольках на голове, на плечах и тощей груди, но праздничная, готовая вспыхнуть бесполым восторгом от такого нечаянного комплимента, и сама, удивляясь себе, что под серым пеплом угасших желаний может тлеть хилое пламя, возражала племяннику горячо и решительно.

— Все, что ты, Антонио, скажешь о нас и о нашей стране, все будет неверно и неправда. У нас рядом с видимой жизнью течет, не пересекаясь и не сливаясь с ней, жизнь невидимая, трансцендентная, экзистенциальная, потаенная и неистребимая, будто святость, попавшая случайно в мерзость порока. Она не может себя погубить, но внешняя окружающая грязь лишь подчеркивает чистоту этой святости.

— Тетечка Агаточка, — испугалась юная Артемида, — уж очень высоко ты залетаешь, падать больно.

— Соломки подбросим, — нашелся Антонио, приподнимая бокал. — Скептицизм молодости, — бросил он жаркий взгляд в свежее лицо девушки, — это хорошее сопровождение в путешествиях сердца и превратностях души.

— О, Антонио, — насмешливо воскликнула Артемида, — да ты просто опасен! Уверена, ты будешь иметь успех у всех наших...

Агата погрозила пальцем:

— Анастасия, придержи язык! Ты знаешь, Антонио, наша нынешняя молодежь необыкновенно распущена в нравах и речах. Даже девушки теперь ругаются нецензурной бранью.

— Еще бы, — фыркнула девушка. — Газеты пишут, и у нас отныне есть алкоголизм, наркомания, проституция, коррупция и что там еще у нас есть?

— И что же? — пожал плечами Антонио. — Обычные издержки урбанизации. Во всем остальном, кроме правительства, вы такие же, как и мы, если, пардон, мы не хуже вас. Именно поэтому я здесь, чтобы попытаться ввести стихию разнузданности в русло строгой организации. Итак! — он поднял бокал. — За успех моего предприятия! И пусть мне удастся то, что никому не удавалось в этой стране!

— И все-таки, Антонио, — не уступала Агата, — русский патриотизм — это совершенно особенное качество, вернее, состояние души: мы можем как угодно ругать и власть, и партию, но всегда недовольны, если это делает кто-то другой.

— Понимаю, тетя Агата, — подмигнул Антонио, — мы, сицилийцы, точно такие же. Но когда я разговариваю с вашими товарищами миркиными и барановыми, которые словечка умного в простоте душевной не вымолвят, а все какое-то кваканье у них вываливается, тогда я думаю, что лучше мне не заражаться вашим патриотизмом, а оставаться сицилийцем. — Со славянскими корнями, — поддразнила Агата.

— Вот именно, тетя, это меня пугает больше, чем остальное, — серьезно сказал Антонио, — боюсь, что не только от своей скуки не избавлюсь, но еще и вашу неизбывную тоску подхвачу. Как насморк моей солнечной души! — рассмеялся он. — Все, с кем мне пришлось иметь дело, кажутся инвалидами. Сначала вас испоганила политика, но окончательно убьет ваш убогий материализм, сколько бы вы не вопили о своих идеях.

Поздно за полночь, когда Агата, редко засыпавшая без снотворного, но в этот вечер, насмеявшись и наспорившись в защиту отечества от наглых притязаний иностранца, уснула, задышала ровно и даже изредка всхрапывала, Артемида осторожно и легко выскользнула из постели и босиком, на цыпочках, подошла к двери спальни, где, раскинувшись в широкой кровати, Антонио при свете лампы читал.

— Avanti! [27] зд.: войдите (ит.) — негромко и призывно произнес он, догадавшись, и через мгновение растрепанная горячая голова Артемиды уже лежала на его мускулистой груди.

— Антонио, — терлась девушка щекой о его плечо, вдыхая запах загорелого тела, — ты сам не станешь ходить в этот дом терпимости?

— Как можно, любимая? — улыбался Антонио. — Любовь — любовью, а дело — делом. Повернись вот так.

— О! Антонио! Только! Не! Делай! Мне! Больно! О! È un altro paio di maniche [28] это другое дело (ит.) .

Потом он сказал ей, утомившись:

— Странные вы, русские. Едешь за блядством, а находишь настоящую любовь, истинную и навеки. А если едешь за любовью, то рискуешь схватить ходку на пять лет строгого режима.

Насытившись могучей, как у винторогого оленя, мужской силой, девушка словно плыла в сладостной тумане.

— Антонио, лапушка, увези меня отсюда. — шептала она. — Здесь все прогнило, и люди, и погода. Старухи говорят, что такие гнилые лета и суровые зимы, как минувшая, продолжатся еще шесть лет. Это невыносимо. Мы погибнем. Увези меня отсюда. Здесь все воняет скукой и плесенью.