Игорь Адамацкий - Созерцатель

Антонио споткнулся, сообразив, что залетел не к месту и таким образом ввинтился в угол, из которого не вывернуться.

— Приемка на марше, — вдруг ляпнул он и покраснел.

— Давайте договоримся так, — пришла на помощь Баранова, — вы попытайтесь что-нибудь предпринять в соответствии с вашей идеей, и если мы увидим, что дело хорошее, двигается и требует развития, объединяет инициативных, сплачивает мастерство и поиск молодых, тогда мы поможем советом...

Антонио вышел из кабинета вместе с Миркиным и утер лоб.

— Ух, — сказал он, неловко скрывая восторг, — строгая она у вас. Но добрая. И, наверное, на работе горит. У нее наверное, есть какая-нибудь глубокая идея, ради которой живет и трудится, и какая-то любимая мозоль, которую она облизывает.

— Есть, — улыбнулся Миркин толстым лицом, — это идея увеличения надоев и жирности молока от каждой коровы-несушки.

— А сами-то коровы как к этому относятся? — пошутил Антонио, и ему почему-то взгрустнулось. Жирное двадцати процентное молоко, думал он, можно, наверное, на хлеб намазывать. То-то будет радости и колхозникам, и городским жителям.

— Агитирует, — подхватил шутку Миркин и дружески потрепал Антонио за локоть, — агитируем и коров, и дояров. Выше голову. Начинайте работать, товарищ Скарлатти, как мы с вами условились. И все будет хорошо. Нет таких крепостей, какие мы не могли бы превратить в развалины. Мы покроем всю страну, всю землю домами терпимости. А там и до космоса рукой подать. У науки — длинные руки, — пошутил Миркин, и в его глазах сверкнул огонь неодолимой жажды деятельности, и Антонио отшатнулся.

Ротонда незаметно преобразилась. Стол был накрыт белой скатертью со старорежимными вензелями, почти полностью и безжалостно выметенными железной метлой революции. На окнах, однако, по-прежнему пыльных, висели яркие занавесочки. У стены на полу поставлены горшки с цветами. Это создавало некий провинциальный уют и сердечность прошлой жизни и напоминало, что эта прежняя жизнь никогда не вернется ни к нам, ни к вам, ни к ним.

Антонио устало и покойно сидел в кресле, наблюдая с улыбкой, как хлопочут, накрывая на стол, тетя Агата и ее племянница Анастасия, переименовавшая себя в Артемиду, и взгляд Антонио чаще и чаще останавливался на юной особе, одной из тех современных девиц, которые сбеганием обстоятельств и склонностью натуры избирают себе неопределенность занятий и возраста и остаются в приятном теплом бульоне неведения ответственности лет до тридцати, пока, наконец, жизнь не прибьет их к какому-либо берегу, и тогда они, выходя замуж за кого-нибудь такого же неопределенного, рожают одного или двух ребенков с младенческими задатками вяло текущей дебильности, затем отращивают двойные подбородки и тройные зады и заполняют собой рассеянные колонны женщин у прилавков универсамов, гастрономов рынков. Но это могло быть в будущем. А сейчас, особенно под лукаво-страстным взором Антонио девушка казалась исключительно хороша. Чаша неотравленной жизни стояла в ней и предлагала испить себя. Девушка успела расстаться с целомудрием первой любви, найти уверенность во второй и теперь трогательно вплывала в ожидание третьей, радостной поры, когда пластичность юности еще не утрачена, а пышность зрелости еще не обретена. Она также лукаво взглянула на этого ragazzo abile [25] ловкий парень (ит.) сквозь умело приспущенные ресницы в предвидении предстоящей неодолимой силы своего обаяния. Артемида кое-как говорила по-итальянски, да и без этого умения они могли бы договориться senza complimenti [26] попросту (ит.) , потому что язык взглядов, жестов, прикосновений много богаче, искреннее, красочнее обычного нашего языка, где каждое второе слово есть опровержение первого и клевета на третье.

Отечественное хлебосольство наше, некогда столь обильное, что было присловьем народов, утратило вещественность за десятилетия бурной истории, когда национальное достоинство приносилось в жертву интернационализму, когда не осталось у нас ни одного из тех богатств, которые мы не были бы готовы тут же расторговать за сомнительный западный товар, неходкий даже у слаборазвитых народов, когда про сигов, лососей и прочих хариусов мы еще могли слышать от чемпионов геронтологии, но зато бараний бок с гречневой кашей точно стал достоянием чистой словесности времен Гоголя; отечественное хлебосольство наше, однако, сохранило свой идеализм без материального обеспечения, идеализм, презревший прагматику и тем более привлекательный, что воздвигался ни на чем, но зато возвышенностью своей мог точно по волшебству превратить скромный бутерброд с сыром в экспонат лукуллова гедонизма. — Я понимаю, — пошутил Антонио, откупоривая бутылку привозного вина, — у вас что ни пятилетка, то будто тридцатилетняя война с полной разрухой и отчаянием. Нет, — возразил он себе, подаваясь вперед над столом, чтобы налить вино в бокалы дам, — скорее, жизнь у вас как длинная-предлинная улица в чужом городе.