Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Вот тебе и на! — воскликнул он, не удержавшись, фыркнул. — Я полагаю, что беседую со вторым, а тут вдруг первый проклюнулся. Да поймите вы, — заговорил он зловещим, для убедительности, шепотом, — нет у вас никаких целей. Нет. И ни у кого их нет. Выбросите из головы, иначе сорветесь на вираже. Сначала научитесь просто жить. Вдыхать воздух и дешифрировывать запахи. Внимать звукам и дефиницировать их значение. Смотреть на людей и определять их состояния. Но если вы никоим образом не можете обойтись без всяких там «целей», так придумайте себе нечто высокое, попытайтесь соединиться с Абсолютом, с Единым, с Мировой Душой. Это дело вкуса и темперамента.

Они замолчали и задумались каждый о своем.

— Еще два вопроса, док, — нарушил молчание К. М. — Вопрос первый: как долго я пробыл в вашей лаборатории?

— Сие есть гостайна, — аналитик развел руками.

— Тогда вопрос второй: что произойдет, если, как вы называете, мозговые волны расплетутся, или если волна compassio misericordiae вновь станет ведущей?

— Все, что могу сказать: в этом случае я вам не завидую.

— Ясно, — удовлетворился К. М. — Спасибо.

Аналитик обошел вокруг стола и крепко пожал руку К. М., заглядывая в глаза.

— Не забудьте, коллега, ваш домашний адрес, место работы и должность отмечены в записной книжке. Она в левом кармане вашего пиджака. Там же указаны основные привычки, склонности, увлечения. Если они у вас сохранятся. Это на всякий случай. Скажем, из музыки вы предпочитаете симфоническую, а из композиторов Чайковского, Листа, Грига, Брамса и так далее. Впрочем, что я вам рассказываю? Вы сами все знаете. Ну, желаю вам удачи, успеха и терпения.

Несколько минут спустя К. М. вышел из-под высокой арки на проспект и направился к метро.

Мне жаль их, сказал аналитик-второй, когда кабинет опустел и остывал в свете втекающего в окно кисельно тягучего осеннего дня, мне жаль их обоих, и моего, и твоего. Мой отправится к своему хобби — испытывать препараты на мирных отечественных животных, а твой...

Да, да, конечно, подтвердил К. М.-второй, конечно, но что им делать? Каждый тянет свой воз с барахлом, кандыбачит по рытвинам, но мы-то с тобой знаем, во что на самом деле это обходится. Вернуть их на другие круги? Но боже мой, какая скука, не отходя ни шагу прочь, пытаться бестолку помочь тому, кто сам уходит в ночь свою бессонницу толочь.

Может быть, снова пустить твоего в утешительство, спросил аналитик-второй.

И не говори об этом, нет, не говори, не терзай меня потерянным парадизом. И потом — разве кто-нибудь сегодня нуждается в утешении? Каждый утешается, как может, по зарплате и соответствующей ей фантазии. Нет и еще раз нет. Пусть они уходят. Надеюсь, им есть куда уходить. Но мы-то с тобой знаем, что никому некуда уходить, что наступает время великой Тоски.

Ну вот, аналитик-второй захихикал, снова завел ты старую песню о космической скорби, о мелочности человеческой натуры. К чему? Найди для своего какое-нибудь веселенькое занятие.

Пробовал. И я пробовал, и он сам. Считает, что душа — паразит тела. Сам он паразит. И начнет длинно рассуждать о матрешкообразности сюжета, где в один круг событий сходит другой, меньший, в этот — еще более меньший и так далее, пока все это не упрется в ленивое человекообразное существо, безнадежно и тупо глядящее в голую стену в ожидании менетекелфарес.

Аналитик-второй громко зевнул и перекрестил рот.

Много позже он догадался, что произошло: значительный отрезок времени и его события, люди, встречи, страхи, надежды, погода, облака, солнце, чайки распростертые, будто летящие в воздухе, — исчезло, как отрезанное, свернутое, спрятанное до крайней надобности.

К этому тоже можно было привыкнуть и перестать думать, — неизбежна ли катастрофа и когда она наступит? Да и мало ли что захочет за эту неузнаваемость случиться? Вдруг и сама жизнь успеет протечь и всеми забудется, избавленная от посмертной клеветы? Он знал, что ничего не исчезает, и ампутированное время со всеми своими кувырканиями не исстаяло бесследно, но осталось внутри, сжатое до чудовищной плотности и потому спокойное, без пульсаций, но всегда готовое ко внезапному бешеному развороту на всю протяженность, и тогда...

Аналитик появился в конце октября, веселый, вдохновенный, просунулся, склонив голову в дверь:

— Разрешите, коллега? — и улыбнулся: под усами два ряда снежно белых зубов.

К. М. спросил про зубы.

— Конечно, — с гордостью подтвердил аналитик, — во время моей недавней научной поездки в Париж. Дорого, разумеется, но зато на всю оставшуюся жизнь. Сперва трудно привыкнуть: когда откусываешь что-нибудь, раздается стук. Помню, в школе у нас за шкафом стоял скелет. Если внизу проезжал грузовик, скелет стучал челюстью.