Игорь Адамацкий - Созерцатель

— А вы распрямились? И какой рисунок в вашей судьбе?

— Профессиональный у нас разговор, — Лена рассмеялась. — Поговорим как утешитель с утешителем... На мне четкого рисунка пока еще нет, я его не вижу. Так, контуры какие-то. Графическое изображение движения...

— Движение — это много.

— Да, и мне самой это кажется лучшим, что во мне есть. А ведь большинство наших клиентов — люди, утратившие движение, а это — начало распада, загнивания, усталости и тоски. А гниение — тоже движение, но медленное. В эти дни я как раз и пытаюсь в разговорах по телефону угадать направление остановленного движения и чуть-чуть подвинуть человека в этом направлении. Если получится. Я глупости говорю?

— Нет, все правильно. Начтов умеет набирать команду.

— Шеф уехал?

— Да, все разбежались, разлетелись. Только мне разбежаться некуда, — вдруг признался он с досадой на себя. — Непонятно, в какую сторону. А хотелось бы. Так бы взял бы и разбежался.

Лена рассмеялась:

— Наши девочки считают вас счастливым.

— Я и есть счастливчик. Знаю, что у меня есть счастье, да забыл, куда его положил. Иногда поищешь, поищешь и бросишь: ладно, в другой раз. Но «другого раза» как раз и не будет. «Другой раз» — тот невидимый деспот, завоеватель, тиран, он каждый день собирает с нас дань. Вот почему мы не бываем свободны.

— У вас есть «пруха». Об этом говорят.

— И ее нет, я подсунул «пруху» Марии, и «пруха» улетела. Она мне действительно помогала.

— Это правда? Простите, я не верю в чудеса, в чертовщину и всякое такое. Мое поколение сравнительно с вашим что-то утратило. Может, это утраченное и есть романтика? Или порядочность? Не знаю, но чувствую, чего-то недостает. Способности удивляться? Всеобщих ценностей? Но зато мы обрели другое, — меру вещей и людей...

— Цена вместо ценности? — спросил К. М.

— Пусть так. С иронией или без нее, но это помогает нам выжить в том сроке, что отпущен историей.

— У вас мужской склад ума, — сказал К. М. — Почему?

— Состояние страха, в котором мы все живем, иссушает эмоции. Остается трезвость, здравый смысл. Трезвость способна поверить в случай, но не в чудо.

— Но ведь случай, Лена, как раз и есть граница, отделяющая реальность от чуда.

— Да, но этого последнего шага не сделать. И знаете, почему? Не потому, что страшно, а потому, что в ситуации чуда человек должен быть иным, понимаете? Совсем другим. А быть другими мы разучились или не умели, не были научены.

— Вы так горячо излагаете, будто я виноват в этом.

— И вы тоже. Это не комплекс вины, а, скорее, комплекс страха перед ответственностью.

— Вы-то сами не потеряны. Рисунок судьбы как сигнал атаки.

— Надеюсь, — твердо сказала Лена, — это моя единственная надежда — не отдать себя трясине. Не последняя надежда, а единственная, понимаете? Другой нет... Я пойду?

— Да, да, идите, я побуду здесь до утра.

Лена вышла из-за стола, сняла со спинки кресла сумочку, принялась разбирать разбросанные на столе зеркальце, помаду, тушь, записную книжку, какие-то бумажки.

— В чулане стоит белая кастрюля. Мясо, тушеное со свежей картошкой. В столике — печенье.

— Спасибо, — сказал К. М., наблюдая, как девушка поправляет волосы, стоя спиной и глядя на него в зеркало, затем снимает с вешалки плащ, складывает, перекидывает через руку.

— Вот и все, — говорит она. — У вас усталый вид.

— Да. Время сместилось, и теперь ночью не уснуть, а днем ходишь, как сонная рыба. Ночью большая синяя звезда непрерывно смотрит в окно...

— Я понимаю. — Девушка стояла перед ним, сложив руки на животе и придерживая сумочку и плащ, красный, с черной подкладкой. — Вы знаете... я хочу сказать, если вам станет совсем тяжко, звоните мне в любое время. Даже ночью. У меня телефон стоит у кровати, и сплю я чутко, и сразу включаюсь в разговор. Должны же мы помогать друг другу.

— Спасибо.

Он приоткрыл окно и выглянул в обнесенный высоким забором пустой просторный двор. Густая трава пожухла, пожелтела, сникла, но местами под солнцем резкими изумрудными пятнами вспыхивали листья травы свежей, успевшей к осени прорасти еще раз. Он вернулся к столу, сел в кресло, пододвинул раскрытую на последних страницах книгу графа Толстого, прочитал: «Все историки отличаются один от другого во взглядах на причины и результаты событий. Общие историки, описывающие жизнь целых народов, считают, что составная величина многих усилий как раз и производит с неизбежностью необходимый результат и что будто бы по этой причине всякий человек может своей волей повлиять на ход и развитие так называемого прогресса. Частные историки, напротив, признают, что массы народов никоим образом не влияют на историю и что вся, так называемая история, то есть последовательность и совокупность фактов, есть результат усилий великих людей, исторических деятелей. Третьи историки, признающие себя одновременно и общими, и частными учеными, движущей силой полагают материализм, то есть материальные отношения между людьми и в народе, совершенно исключая и божественное участие в делах человечества, и нравственный закон, сопровождающий и определяющий все поступки отдельного человека».