Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Вот беспутный! — крепко держа руль пергаментными, в морщинах, руками смеялся о. Пафнутий. — Они все такие. И отец у него такой же суматошный был, и дед. С его дедом нас в пацанах одинаково лозиной драли в приходской школе. За табак и за кражу просвирок. У них все мужики в роду такие — как на пожар летят. Зато жен выбирают степенных, тихих, красивых.

— Прежде женщины красивые были? — спрашивает Мария.

— Они всегда были красивы, — о. Пафнутий смотрит на сидящую рядом Марию и, наклонившись, в зеркале встречает взгляд К. М. — Красота другая была. Жизнь меняется, и красота меняется. Сейчас и лица страшные, и в душе хоть шаром покати. Просторно и пусто. Вот вы живете в городе, там и присмотритесь... Когда приезжаю в город, пугаюсь. Какая злоба в лицах и сердцах. А гордыня! Всяк себя мыслит единственным...

— А может, это и к лучшему? — спросил К. М.

— Что к лучшему? — о. Пафнутий строго взглянул в зеркало. — Злоба? Бездушие? Это — к лучшему? В мои времена и помыслить не моги — чтоб молодые сбивали с ног и пинали старика. А женщины с метлами на улицах? Раньше только по полицейскому наказанию выводили женщин подметать улицу, а сейчас? О Господи, нет мира в костях моих от грехов моих...

— А может, это и к лучшему? — спросил М. К. — В муках идет осознание себя, обретение, рождение новой души.

— Прежняя душа — плоха была?

— Когда-то материализм запродал душу государству, — объяснил К. М. — и до сих пор выкупить нечем, то недостача, то снова кража...

— Душа... да. Се, творю все новое! — сказал о. Пафнутий. — Пропасти, пропасти разделяющие, отвергающие...

— Человек по природе одинок, — продолжал К. М. — Из праха — в одиночество, из одиночества опять же — в прах. Один короткий миг горения, но им не высветить тьмы. Она расступится ненадолго, затем вновь смыкается. Что можно успеть? Себя понять, и то не до конца. Приходим непонимающие, уходим непонятые...

— Ох, гордыня, — о. Пафнутий вздохнул, — ох, себялюбие... Любовь соединяет. Не для себя, а ради брата своего, ради сестры своей. Отвертись себя и возьми крест свой. Бог есть любовь.

— Да... есть... где? Если впереди, тогда нужно жить праведно, исполнять все до единой заповеди как единую нераздельную заповедь, а кто на это способен? Я понимаю. Возлюби ближнего как самого себя. Возлюби ближнего... зачем? Чтобы получить за труды райское блаженство? Но опять же — для себя блаженство? Вот и пришли к остановке. С себя начали и собою завершаем. Человек — существо условное. Он принадлежит не себе, а условиям, в которых существует. Если Бог — внутри меня, и через меня являет свет свой, тогда во мне — гордыня, мелочное кокетство. Если я — ничто перед Богом, тогда я — ничтожество, а?

— Лукав ты, софист...

— Пути мои такие, — К. М. рассмеялся — окружные, окрестные.

Не доезжая до станции, о. Пафнутий заглушил мотор.

— Не возражаете пройти пешком? Не люблю вагонов, — тихо сказал он.

Вышел из машины, темнолицый, прямой, ухватил ладонью бороду, пропустил в горсти. — Прощайте, дети мои...

— Мы еще встретимся, — сказала Мария.

— Не успеем здесь, — серьезно ответил о. Пафнутий, — годы мои ущербные, душа истончается... Я стану молиться за вас, Мария, и за него. Спасайте его. Только вы и можете.

К. М. вытащил из машины рюкзак, закинул на плечо, пожал протянутую сухую руку, посмотрел в бесцветные, как полуденное небо, глаза.

— С детства меня мучил один вопрос... И на деревне говорили, и сам догадывался... Правда ли, что в молодости моя мать и вы...

— Не надо об этом...

— Простите.

Уходя, К. М. оглянулся. Старик стоял у машины, убрав руки за спину. Смотрел. Казалось, он удерживается сказать еще какое-то последнее, сокровенное слово.

Живая музыка души по нотам — пестроте созвучий — растет, волнуется, спешит, и против истины грешит, и неразгаданностью мучит. Прозренье — высшая пора, но в каждой частности — злорадство. Такая темная игра, — согласье, сестринство и братство. Обыденность неуязвима, и жизнь, летящая во сне, как тонкий луч проходит мимо и угасает в стороне. (Канопус)

Изобретатель приварил высокий острый рассекатель, бросил вниз держатель электрода, поднял от лица щиток и, пятясь, осторожно спустился с лестницы. П. П., Мария, Зойка и зеваки стояли рядом с кораблем и вздыхали.

— Все! — сказал с торжеством изобретатель.

— Покрасить бы, — предложила Зойка.

— Зачем? Краска обгорит при взлете.

— Бронзовой краской, — сказала Зойка, — я притащу с работы распылитель, и за час мы выблестим.