Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Кто ж меня убьет, если я последний на земле?

— Они. — Гоша проглотил пятую молочную сосиску и раздвинул усы в загадочной улыбке. — Это сделают они. — Он помолчал, продолжая таинственно улыбаться. — Всегда должны быть некие «они». Когда они приходят, это очень плохо. Они аналитики и разрушают надежду.

— Ты замечательный художник, Григорий Мякишев, — сказал К. М. — Отныне я стану сниматься только у тебя. Пусть хоть валяются в ногах моих все остальные, я останусь верен твоей творческой манере: все сразу и от конца к началу. Я уверен: твое бессмертное искусство выражает боль нынешнего смятенного и тревожного мира.

— В кинематографе стало невозможно творчески работать, — вздохнул Гоша, — кругом сплошные бездарности в балахонах. Клан. Клака. Клоака.

— Я не покину тебя в борьбе, — с чувством произнес К. М. — А как насчет «прухи»?

— Прости, старина, чуть не запамятовал. — Гоша извлек из заднего кармана брюк серый пушистый комок и положил на стол. — Бери и пользуйся. Характер «прухи» узнаешь сам. Надежность гарантирована. Ручная выделка.

— А-а-а, это вы! — сказал К. М., услышав по телефону знакомое дыхание. Что-то дрогнуло и сжалось в его груди, и сладко заныло сердце. — Здравствуйте, я вас ждал давно. Шесть бесконечных дней пролетели как шесть столетий. — Он рассмеялся, ощущая светлую легкость в груди, как будто крутой комок, распавшись, пошел по телу плавной нежной волной. — Как вы жили это время? — спросил он. — Слышу, неплохо. Наверное, летали очень далеко? Да что это я? Неприлично расспрашивать... Вы знаете, я начал сниматься в кино у своего друга Гоши. Кино — это движущиеся картинки, где люди и звери, как живые. Гошино кино называется «Отражение». Там у него какая-то хитрая символика, тонкие литературные, философские реминисценции, намеки, значит. Я потому согласился, что это мне напомнило вас. Там моя любимая улетает на другую планету. К себе домой. То есть не любимая, вы не думайте, а как будто любимая. Это понарошку, не вправду. Вы простите, что болтаю по пустякам. Когда вы звоните, я теряюсь, так теряюсь, что не сразу нахожу себя, и нахожу не там, где оставил. Вот и теперь, так хочется сказать что-то ужасно важное, чтоб и вас захватило, и меня увлекло. И боюсь: вдруг поймете неправильно? А ведь совершенно необходимо, чтобы вы думали обо мне лучше, чем я есть. Зачем? Это ж ясно: под вашим влиянием я становлюсь иным, острым, блестящим, беспощадным. Как дамасский клинок. Или наоборот, размякаю. Тоже, в общем-то, не годится. Да, вы правильно подумали: я затерялся на поросших бурьяном тропинках. Вы же существо иного склада. Я говорю с вами, как с иностранкой и объясняю вам обычаи и верования своего туземного племени. Я угадал? Вот видите, я был прав: у нас установилась тонкая духовная связь. Спасибо, что вы не смеетесь надо мной. Конечно, в вашем присутствии я слегка глупею. Но это естественно. Я иногда чувствую в себе некий автоматизм. Механистичность, что ли. Но это обычно, это распространено среди людей. Сейчас уже и не определить, кто живой, а кто механический. Мой воображаемый друг поэт Канопус даже стихи набросал про это. Механические люди, заведенные зачатьем, ходят, спят, едят и любят, обездушенные братья. Механическое чувство, синтетическая мысль в инженерии искусства гармонически слились и, с восторгом подражая инстинктивности зверей, без усилия рожают запрограммленных детей. Между ними без обиды, непохожи на других, вымирающие виды, ходят несколько живых, что-то смотрят, что-то ищут странных несколько фигур на унылом пепелище обескровленных культур. Но все время псевдолюди страшно множатся числом, ходят, врут, воруют, любят и читают перед сном. Забавно, не правда ли? Ну, миленькая, не печальтесь, это всего лишь литература. Так сказать, беллетристика, искаженное отражение. Стоит отойти от него, и снова все обретет свои привычные, обычные, приличные, скучные черты. Ну вот, вы уж и улыбаетесь. Я люблю вашу улыбку. Вы знаете, в вас есть что-то трогательное, незащищенное и такое беззащитное, что прямо-таки жалость берет. Хочется над вами руки раскинуть и уберечь. И вы не расстраивайтесь из-за механических людей. Несколько живых все-таки удается обнаружить. Во-вторых механические люди неспособны к хитрости. То есть они пытаются хитрить, но это настолько забавно и глупо, что и хитростью-то не назовешь. Вы уходите? Вам пора? Да, да, я стану ждать и звонка, и дыхания, и улыбки...

Утро, начатое так светло, продолжало затем катиться своим прямым чередом. Звонки следовали с интервалом в полчаса как раз, чтобы отвлечься от утешения очередного клиента, хотя какие утешения нужны механическому человеку? Пожаловаться на несвоевременный ремонт? На плохое качество смазки? Разболтанные шарниры? Чернеющую пайку? И снова он брал трубку и заученно, вкрадчиво или бодро, печально или энергично, в зависимости от голоса, по которому определял возраст, пол и темперамент, снова говорил, что еще не все потеряно, что следует попытаться изменить даже то, что не поддается изменению, что-то сделать сверхожидаемое, чего-то пожелать. Как? Вы ничего не желаете? Странно, вы показались мне человеком жалостливым. Вот видите, не желать, а жалеть. Да, вам следует быть участливым, брать на себя часть чужого горя, а у вас и своего-то невпроворот, да, конечно, все зависит от степени близкости к этому чужому горю, неужели нет ни одного близкого человека, ну, давайте вдвоем вспомним, вот видите, есть все-таки вам близкие люди, а теперь представьте, как вы им нужны, представили? Да, это ужасно, что вы оставили их в минуту жизни трудную, ужасно, да, от слова «жалить», а потом, представьте, как вас станет жалить мысль, что вы могли что-то для них сделать и не сделали, вот и умница, спасибо, что мы не ошиблись в вас.