Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Абсолютно живой, — подтвердил Гоша и через стол потянулся поцеловать, не дотянулся, чмокнул воздух и упал на стул.

— Еще какой живой, — подмигнула Марина.

— Самый что ни есть живенький. Свеженький, безо всякой синтетики, — пропищала П. П. — И Канопус тоже говорит...

— Кстати, почему я не вижу своего друга Канопуса? — строго посмотрел Начтов на П. П. и сдвинул брови.

— Он просил извинить его, — заерзала П. П., — у него срочная работа. Другой известный поэт заказал Канопусу книгу стихов на каждый день. Триста шестьдесят пять стихотворений. Весь катехизис идиота. Поэтому он даже эпиграммы на вас не пишет.

— Ладно, — умягчился Начтов, — продолжайте.

— Да вы что, мужики, вы серьезно? — нервно удивился К. М., испугавшись, что его тут же, в чужой квартире, начнут разбирать на части и непременно что-то перепутают под пьяную руку, — либо голову не на ту сторону приладят, беспредметники, либо верхнюю и нижнюю челюсти перепутают, и тогда за столом придется быть вниз головой. — Конечно, живой я! Разве можно сомневаться? Во-первых, мне бывает больно...

— Это не аргумент, — приподнялся Гоша, — дереву тоже больно, когда ему ломают руки и железом по живому.

— Когито ерго сум! — выкрикнул К. М.

— Старо! — пренебрежительно отмахнулся Начтов. — Нынче и среднеобразованная машина мыслит.

— Я чувствую как живое существо! — неуверенно сказал К. М., с надеждой обводя присутствующих затравленным взглядом.

— Это интересно, балда, — сказала Марина с жалостливой улыбкой. — Расскажи подробнее, что и как ты чувствовал в минувшую неделю.

— Ну... это, — замялся К. М., усиливаясь вспомнить, — это... чувствовал голод, жажду, различные позывы...

Все переглянулись и печально покачали головами.

— Я могу плакать в минуты грусти, — настаивал К. М. и понимал, что ему не верят.

— Удивил, балда, — пропела Марина и облизнулась. — Кто ж нынче не может плакать, а? Бабуся, вы умеете плакать? — спросила она П. П., и вредная старушонка ответила:

— Еще как, милочка. Стоит начать — после и не остановишься. Придумал бы, голубчик, другое доказательство живости своей.

— Товарищи-граждане! — взмолился К. М. — Как же это получается? Вот я ем вкусную пищу и все у меня исправно работает. Значит — живой!

— Ты, старина, очереди в пивные колонки видел? — ехидно спросил Гоша. — Очередь за бормотенью видел? А за водкой? Правильно. Тогда ответь: почему все пьют разное? Ага! Засуетился? Молчишь? Я отвечу: потому все пьют разное, — кто сухаря, кто бормотуху из бракованной краски, а кто и водочку из обрезной доски, — потому что все настроены на разную заправку горючим. Как и полагается механизмам.

— Врете, жулики! — звонко, по-пионерски, воскликнул К. М. и сам удивился смелости в голосе и в сердце. — Я — живой как носитель самой передовой в мире идеологии! Вот вам, съели?

— И давно ты ее носишь? — сыто улыбнулся Начтов. — Не устал? Дал бы поносить мне или Гоше.

— Не хочу обносков, — сказал Гоша и ткнул вилкой в маринованную помидорину, она лопнула и повисла ошмотьями.

— Да что же получается? — продолжал возмущаться К. М. — Вы здесь обжираетесь, а в стране скоро придется колосья с гербов срезать... И вы же еще сомневаетесь, что я живой!

Начтов захохотал и похлопал по плечу К. М.: молодец, так всегда и отстаивай свои убеждения.

— Каков, а? — одобрила П. П. — Какой копытом землю роет, а? Огонь, а не мужик, а?

Успокоенный, К. М. налил в рюмку питья и выпил.

— Умница, а ведь с виду и не подумаешь, — продолжала П. П. — только вот в башке у него муть какая-то. Тарабарщина, на пленку записанная. Знаете, господа, он меня замучил философией. Каждый вечер, как только стемнеет, является в гости, пьет мой чай, грызет мои сухари, острит на мой счет и разводит мутную-премутную философию. К ночи от него и от нее голова трещит.

— Да что там! — подхватил Гоша. — Вы бы посмотрели, как он себя на съемках показывает. Как бревно: ни повернуться, ни улыбнуться, ни глазами по сторонам повести не умеет. Набычится и стоит, уперши взгляд. Уж и так сорок восемь километров пленки на один его хохотальник извели. С-трам, и только.

— Это еще что, — не отстала Марина, — вы бы послушали, как он по телефону утешает. — Марина передразнила голосом К. М. — Дышите глубже, успокойте мысли, подумайте о чем-нибудь приятном. У вас было что-нибудь приятное в жизни? Тьфу! — Марина сделала вид, будто плюет на пол, и плюнула. — В жизни его клиента было приятное, было, когда его или ее только что спустили с конвейера, не обтерев смазки, и он потопал в магазин. А дальше — сплошные неприятности, потому что его, голубчика, или ее, голубушку, собрали не по мировым стандартам, а как в артели в Конотопе.