Игорь Адамацкий - Натюрморт с женщиной

Егор проснулся рано, когда в окно начал вползать серый неуверенный рассвет, проснулся и вспомнил, что Тамара через несколько часов улетает. В гостинице было спокойно и тихо, и также спокойно и тихо было у него в душе. Он чувствовал, что жизнь его — или это опять кажется? — постепенно, с трудом втискивается в какую-то жесткую форму и не становится от этого мельче, потому что пространство в этой форме будет занято не им самим. Он дотянулся до брюк, висевших на стуле, достал сигареты и закурил. Потом оделся, нашел в тумбочке два чайника, один никелированный темный полуведерный, второй поменьше, стеклянный, с наполовину отбитым крутым носиком, и с большим чайником не торопясь направился по коричневой дорожке в конец коридора. В комнате горничной уже гудел высокий кипятильник.

Вернувшись в номер, всыпал в заварной чайник полпачки индийского чая, залил кипятком, накрыл чайник газетами, положил сверху подушку, потом включил свет над умывальником у двери и посмотрел на себя в зеркало. За ночь лицо его не изменилось. Да и почему оно должно измениться, подумал он. Если ничего не произошло. Ни на лбу, ни у глаз не образовалось морщин и углы губ по-прежнему были опущены вниз.

Кто сказал, что после тридцати мы изменяем сами себе?

Он включил бритву и начал водить ею по щекам.

— Дорогой Павел Васильевич, — сказал он, перекрывая жужжание бритвы и представляя себе, как Павел Васильевич едет ночным поездом, не спит, потому что боится, что ночью жизнь пройдет без него, и смотрит в окно и видит свое отраженное лицо с толстыми щеками, а за окном темно, только бегут черные деревья и белый снег да изредка проскакивают тускло освещенные разъезды и полустанки, а у путей стоит дежурный, держит перед собой желтый фонарь и жмурится от поземки и ветра, поднятого поездом. — Жизнь неповторима, Павел Васильевич. И человек в этой жизни неповторим. И всего у него по одному разу: и рождение, и смерть, и любовь. Они мгновенны и необратимы. Только горя, отчаяния, тоски у человека так много, что оделяет он ими своих близких. А поэтому — держитесь. И не сдавайтесь. Главное — выстоять, и тогда жизнь будет то самое дело, каким стоит заниматься до конца дней. А впрочем, я — по-вашему — опять наврал.

Он побрился, окатил лицо холодной водой, крепко вытерся полотенцем, снова посмотрел на себя в зеркало и похлопал по щекам.

— И ты держись! — энергично сказал он. — Бороться и искать, найти и потерять. Чтоб вновь искать.

Он отошел от умывальника, застелил постель, смахнул со стола мусор, вымыл пепельницу, разложил натюрмортом на газете печенье, яблоки, несколько кусков серебристого колотого сахара, рядом поставил два тонких прозрачных стакана с красными полосками вдоль краев, потом отошел к двери, посмотрел, что получилось, снова вернулся, передвинул кресло, сел, ощущая удовольствие от возможности совершать простые действия, подумал, что впереди у него еще около недели, потому что он сумел договориться в школе, чтобы его подменили, и позвонил по телефону в соседний номер.

Тамара не спала, она в темноте нащупала у изголовья телефон и положила трубку на подушку на мокрое пятно под щекой. Было слышно ее легкое прерывистое дыхание.

— У тебя темно и ты еще в постели, — сказал Егор. — Тебе плохо.

— Да.

— Я могу тебе помочь?

— Нет, — выдохнула она. — Ты ничем не поможешь. И никто. Это само пройдет. Настроение. Какие-то нелепые страшные сны.

— Хочешь я приду и отгоню их? Я приготовил завтрак.

— Ты умница, милый, — горько улыбнулась она, — все непонятное сразу переводишь на понятное. Правильно. Тогда не так страшно.

— Так что же с тобой?

— Разное. И то, что я не хочу уезжать и хочу уехать как можно быстрее, чтобы уже не видеть тебя. И что я постепенно становлюсь старухой и тебе не понять, как это страшно. И что я люблю тебя. И что сейчас зима. И что я не спала и у меня болит голова. И что я вчера опять застудила придатки и этого тебе тоже не понять. И что я ненавижу свою работу и всех — тебя, себя, всех остальных. И что не могу держать себя в руках. И что все уже прошло-прошло-прошло и ничего уже не вернуть. И что жизнь — сплошная гнусность. И что ты глуп, если думаешь переделать что-то своими ненужными рассказами. Тебе довольно этого?

— Достаточно, — спокойно сказал Егор. — Так я жду тебя.

Когда они вышли из гостиницы, почти рассвело. Было морозно, и по улице вниз к памятнику сползал мертвенно-бледный туман. На аэродром их вез тот же молчаливый шофер, что и за день до этого. Он сделал вид, что не узнал их, а может быть, и на самом деле не узнал. Они ехали долго по дороге, выложенной красным камнем, — камни, как ржавые пятна крови, выблескивали из-под снега. Они сидели на заднем сиденье.