Игорь Адамацкий - Натюрморт с женщиной

Тамара, чувствуя происходящие в Егоре изменения и не умея найти им названия, сердилась — ей казалось, что он не понимает главного, на что она могла бы его подтолкнуть, если бы не его упрямство, — и была несколько растеряна, не в силах сохранить присущую ей рассудительность, и пряталась за улыбки, за которыми — когда их много — можно было скрыть что угодно.

Он пытался внутренним светом осветить прошедшие годы, чтобы проследить инерцию движения, но свет был неярок, свету не хватало проникающей силы, которая одна и делает возможным предвидение завтрашнего дня и оберегает от обманных путей.

Он искал соответствия своим представлениям, но поиски эти со стороны казались ему суетными, потому что происходили в том же убыстренном темпе, в каком вершила свой уклончивый суд история, в то время как Егору хотелось врасти незыблемо корнями в землю и противостоять всеобщей сутолоке.

Он находил в себе обрывки разных теорий, старых, относительно новых и новейших, куски разрозненных разговоров, которыми будто бы обмениваются друг с другом мыслями, а на самом деле каждый говорит с собой и о своем; отдаленный и приглушенный шум многочисленных сражений с бедностью и богатством, с войной и пацифизмом, с заблуждениями и истиной, с деторождением и бесплодием, с налогами и прибылями — все это летело, рушилось, рвалось, сыпалось, лилось, горелось, спорилось, печаталось, произносилось и забывалось, а он ходил по собственной пустоте, прислушиваясь к эху своих шагов и ощупывая стены в поисках выхода.

Он вышел в коридор и по красной ковровой дорожке, устилавшей также и лестницу, спустился на первый этаж.

Народу в ресторане убавилось, автомат, как подгулявший чревовещатель, пел разнообразными человеческими голосами. Павел Василевич все еще сидел за столом и лепил из хлеба животных с большими головами.

Егор взял в буфете две бутылки вина, пачку печенья и несколько яблок. Уже наверху, когда он поднимался по лестнице, одно желтое яблоко выкатилось из рук и, перепрыгивая со ступеньки на ступеньку, побежало по бордовой дорожке вниз. Он с четким и неприятным автоматизмом отметил про себя, как прыгает яблоко, и какой-то страшной догадкой подумал, что его «прошедшие годы» как раз и проходили в таком же непонятном автоматизме привычек, встреч, разговоров и будто бы важных дел. Эта мысль была настолько неподходящей, что он постарался отогнать ее.

Тамара позвонила по телефону и сказала, что ждет. Егор взял покупки, свернул и сунул в карман рукопись и вышел.

В одноместном номере было уютно: у одной стены была широкая кровать, покрытая застиранным до желтизны покрывалом, коричневые шторы на окне были задернуты, на столе была лампа с большим зеленым абажуром, свет лампы падал на зеркало, стоявшее в углу, и Егор, увидев себя в зеркале, свое серо-фиолетовое лицо, подумал, что цвет этот как нельзя лучше подходит ко всей нереальной и какой-то потусторонней обстановке, хотя ничего неестественного не происходило и не могло произойти, но мир уже начал отливаться в необычную форму с нечеткими краями и поминутно менял цвета, прежде чем окончательно затвердеть и принять оттенки безобразной правдоподобности.

Он налил вино в тонкие сверкающие стаканы, потом закурил и глубже осел в кресле.

Тамара выглядела отдохнувшей, кожа ее лица была бледно-розовой и свежей, волосы еще влажны после душа, еще незаметнее были редкие оспинки около ушей, а медовые глаза блестели любопытством и ожиданием. Егор с ровной убаюкивающей тоской смотрел на нее и знал, что у него ничего нет, кроме ее лица, голоса и остатка собственной жизни. Какой величины этот остаток — не представляло интереса, важнее было, что в голове еще теснились мысли, а душа жаждала добра, как всякая душа, и последнюю точку можно будет ставить не раньше, чем когда на всякий вопрос будет громко отвечено, всякая любовь тайно вознаграждена, а всякая низость публично осмеяна. А поскольку задача эта не по зубам не только отдельному человеку, но всей истории в целом, то и думал он о будущем несколько рассеянно, — любые концы казались ему равнозначны в их чистой и ускользающей сути, потому что если завтра тебя уже нет, то и нечего начинать дел, требующих длительных усилий, а если перед тобой широкая плоская вечность, то и уйдет онана почесывание и размышление, чем бы таким заняться и на что убить эту вечность, и убить каким-нибудь особенно бессмысленным способом.

Нет, думал он об этом иначе. Хотя жизнь его не совсем вписывалась в какую-то общую целеустремленную созидательную картину, однако он взял своей целью обдумать что-то главное и оставлял за собой право судить о происходящем со всей честностью, на какую был способен, хотя и подозревал, что узурпированное им право суждения будет оспорено теми, кто для этой цели поставлены в должность.