Игорь Адамацкий - Натюрморт с женщиной

— Забавный вы человек, — рассмеялся Егор и допил из бутылки остатки кефира. — И не такой безобидный, как на первый взгляд.

— Павел Васильевич, осторожнее, — сказала Тамара. — Сейчас этот товарищ станет нам зубы заговаривать. Начнет усыплять нашу бдительность. Его специально этому учили. А потом фельетон напишет. Вас изобразит зверским пьяницей, а меня пошлячкой и уродиной.

— Вас обоих я уже изобразил, — сказал Егор. — А сейчас учусь убийственно молчать.

— Этим он и опасен, — сказала Тамара. — Молчит, значит, запоминает. Он нарочно мало пьет, чтобы получше все запомнить. Как вы жуете. Это он растянет на десяти страницах. У него такой стиль.

— Да ну вас обоих, — сказал Павел Васильевич. — Я про серьезное, а вы все смешком. Лучше я спа-а-ать лягу.

— Не получится, — сказала Тамара и положила мандариновые корки на стол. — Ваш поезд в пять утра, и можете проспать.

— Я горничную попросил разбудить пораньше … Везет людям, — сказал Павел Васильевич, когда Тамара вышла.

— Везет, — согласился Егор.

— Она кто? Артистка? В опере или балете играет?

— Нет, научный работник. По семье и браку.

— Во дает! Разводит или женит?

— Анкетирует.

— Анке… что?

— Задает разные вопросы разным людям и получает разные ответы.

— И все сходится? Небось, в ответах-то правду никто не скажет. Все врут больше. Особенно для науки. Однако вам пора. Давайте прощаться.

Они обнялись, как друзья, пожелали друг другу удачи. Егор оделся и пошел в соседний номер. Он был на замке.

Тамара ждала его у дверей гостиницы. Она бросила тяжелый мокрый снежок, промахнулась, снежок влип в стену и остался висеть темной горкой.

Егор взял Тамару под руку, она на секунду прижала его руку локтем к себе, посмотрела сбоку в лицо и серьезно улыбнулась.

— Хорошо, что нас здесь никто не знает. Вообще ты умница, что придумал нам приехать сюда.

— Ты выглядишь сегодня как никогда.

— Спасибо, милый. Я чувствую, что изменилась. Повеселела. А кстати, вчера одна моя коллега, тихая серая мышка, очень долго разговаривала с каким-то мужчиной, чуть не до обморока. Пришлось валерьянкой отпаивать. А потом весь день носом шмыгала. Кто бы это мог быть, не знаешь?

— Понятия не имею.

Снег на тротуарах почти истаял, расползался кашицей, но воздух был подернут легким морозцем, как в первые весенние вечера.

От гостиницы широкая улица шла вниз к площади. Справа и слева на площадь полукружием выходили два каменных двухэтажных старых дома, у каждого было по одному парадному входу, у которых лежали чугунные львята. Черные спины львят, как попоной, были покрыты снегом. Посреди площади стоял непропорционально большой памятник, перед ним горел Вечный огонь.

Вниз от памятника уходила в парк пятиметровой ширины гранитная лестница, задуманная, видимо, с размахом, но размаха хватило ступеней на тридцать, а дальше лестницу продолжали доски с набитыми поперечными планками, вроде тех, какие ставят на остроугольных крышах домов.

Тамара спускалась по лестнице с неуверенной грацией, Егор, ощущая свою жилистую худую телесность, думал, как, в сущности, быстро женщины теряют порывистость и стремительность и обретают взамен душевное спокойствие, позволяющее смотреть на все свысока, способность переходить из одного настроения в другое, как бы переливаясь из одной формы в другую и пробуя себя в их возможном разнообразии.

Доски с поперечными планками кончились, дальше узкая тропа, заливаемая грязью, спускалась к серой холодной реке, где уже ничего не плавало, кроме редких неровных льдин да мусора из канализации. Низкий берег реки оказался неожиданно чистым, сухим, широким, и можно было идти рядом вдоль берега далеко вверх по течению. Здесь, у самого берега, деревья, не такие хилые, как можно было ожидать, стлали корни поверх земли. Домов не было видно, они остались слева, наверху, скрытые деревьями.

— Если бы я умела, — сказала Тамара. — Нужны рассказы, построенные на настроении. Сейчас только такие вещи и можно делать откровенно и честно. Внутрь рассказа поместить самое переменчивое, что есть в человеке, — настроение. И окружить настроение жесткими, прочными деталями. Сухими, бесстрастными наблюдениями. Только такие вещи и могут жить достаточно долго. Представляешь? Когда позже вся прочая оболочка проржавеет, будет изъедена временем, наружу вырвется настроение.

— И улетучится.

— Останется. Одна моя приятельница, художница, так и делает: ищет настроение в красках. В последней своей картине она, например, пыталась найти зеленое рядом с желтым и темно-синее рядом с фиолетовым.