Игорь Адамацкий - Натюрморт с женщиной

— Давай. А вот в нашем сейчасном разговоре что труднее всего передать?

— Подтекст, наверное. Напряженность, если она есть.

— Нет, милый, атмосферу доверия. Вернее, переход от скованности и раздражительности в самолете к теперешней открытости, доверию, легкости. Тебе сейчас легко?

— Не совсем, — сказал он. Совсем нет, подумал он.

— Что же тебя смущает? Вся наша близость уже в прошлом.

— Не вся. Нет предела близости. Даже не так, по-другому: я в последнее время все чаще задумываюсь о чем-то всеобщем, коренном, неизбывном. Ведь человека еще нет, он только научается им быть, только становится человеком. Так же как человечества в целом еще нет, оно только возникает из той грязи, которая клокочет и бурлит на земле. Вот от чего тоскливо. И раз нет еще людей, значит, и нет понимания между ними. И никак не прорваться сквозь преграду себялюбия, эгоизма и мелочных интересов.

— Ты для себя уже прорвался?

— Нет, я такой же, как и остальные, может быть, хуже, но дело не в этом. Главное — понять, где, как, на каком уровне можно понять человека. Как они могут понять друг друга? Как мне понять тебя?

— Это у тебя уже было.

— Не так, не в такой степени. Сейчас это — главное. Понять, попытаться понять или хотя бы догадаться.

— Как называется рассказ, из-за которого мы сюда прилетели?

— Пока никак. Можно назвать «Натюрморт с женщиной».

— Странно. Пусть так. Ты помнишь начало?

— Да, первые фразы для меня самые мучительные, и я помню их наизусть. Может быть, они не самые лучшие, но самые трудные. Начинается там так: «Он и сам не заметил, как ему в душу проскользнула посторонняя ясность. Как будто ладонью старательно протер взмокшее от дыхания окно и увидел не солнечное утро, а низкое серое, припорошенное дождем небо и большие мутные лужи на дороге. И все же с отчетливым, радостным и нетерпеливым недоумением прислушивался, как в нем укладывается что-то большое и влажное, словно в грудь ему вложили второе сердце, пока еще пустое и гулкое».

— Начало ни о чем не говорит. Немного выспренно, но ничего.

— Дальше как в лесу, — улыбнулся Егор. — Чем дальше, тем страшнее. Что ты будешь сейчас делать?

— Пойду по нужным конторам за отчетами по юбилею. А ты сходи в ресторан, выпей стакан водки и немного поспи. Потом я тебе разбужу.

Из ресторана Егор вошел к себе в номер, снял ботинки, пиджак, галстук, придвинул к кровати стул, поставил пепельницу, положил сигареты и спички, достал из чемодана книгу, лег читать и тут же уснул.

Ему снилась равнина, горбатые синие сугробы, похожие на неподвижные облака, а сам он брел по безмолвию, не оставляя следов, и беззвучно шевелил губами, складывая стихи.

Проснулся он уже под вечер от чьего-то присутствия в номере. Открыл глаза и встретился с любопытным, приветливым и слегка отуманенным взглядом Павла Васильевича, сидевшего напротив на кровати. Он уже успел подогреть свою жизнерадостность, щеки его были красны, волосы спутаны, а нос блестел мелким потом.

— Вот и я, — сказал Павел Васильевич. — Попросился в ваш номер, а то вам скучно без меня. Давайте выпьем? По стакашке, а? За мой отъезд. Я ночью еду.

— Нет, сейчас не хочу.

— Давайте, а? Я вам не надоел?

— Немного надоел.

— Это ничего. Это пройдет. — Павел Васильевич зевнул, прикрыв рот широкой ладонью. — Ко мне быстро привыкают. И вы привыкнете. Один мой приятель…

— Знаю: ваш приятель большой оригинал и большой души человек. Ты, говорит, Пашка, — тудыт твою в качель! — не живешь, а только примериваешься жить. И вся-то твоя жизнь — сплошной натюрморт с бутылкой.

— Правильно, — сощурился Павел Васильевич так, что глаз не стало видно. — Он так и говорил. Я сразу догадался, что вы за птица. Вы фельетоны пишете. У нас в районе был такой. Все учителем прикидывался, а сам чуть что — в газете р-раз! Потом посадили, оказалось, фальшивые деньги делал.

Егор рассмеялся, поднялся с постели, сунул ноги в ботинки.

— Да не, — сказал Павел Васильевич, — я только снаружи смешной, а внутри я ужас какой серьезный. Давайте выпьем, а? — Он тяжело спо лз с кровати, открыл платяной шкаф, вытащил чемодан, раскрыл его и достал завернутый в тряпицу кусок шпига. — Я и сальце с собой вожу на всякий непредвиденный случай. Самая лучшая закусь к любой выпивке. Во! Такой шпиг видали? С ладонь шириной. Это у меня боров был. Борькой звали. Зарезал я Борьку в прошлом месяце.

Он нарезал сало тонкими заворачивающимися ломтиками, сорвал с бутылки жестяной колпачок, перевернул два стакана, стоявших на пластмассовом подносе рядом с графином с водой, и налил по полстакана. С удовольствием потер ухватистые руки.