Игорь Адамацкий - Натюрморт с женщиной

В середине чтения он вдруг запнулся и замолчал, не поднимая головы: что-то неотвратимо надвигалось, как поезд во сне, и нужно было сделать усилие и в последний миг проснуться в горячем поту. Только что женщина была в своем далеке — в золотистом, голубом, омытая солнцем так, что даже тень ее казалась расплавленной, — и неожиданно возникла рядом, до растерянности близко, и он боялся шевельнуться, чтобы не спугнуть ее неосторожным движением.

— Если ты хочешь, — сказала она.

Он придвинулся вместе с креслом, поднял голову — листы зашелестели, соскальзывая с колен, — и провалился в медовые, ставшие бездонными глаза. Как будто вступил на длинную доску, которая кончалась ничем, и свободный конец доски с каждым шагом подрагивал, раскачиваясь. Он притянул к себе ее тонкие плечи, прижался губами к мягкой шее.

— Да. Нет. Пусть. Конечно. О, господи, конечно. Никогда. Нет, ты никогда… Молчи. И еще сюда. Неправда. Всегда. Не говори. И я тоже. Боже мой, да-да-да…

Доска еще раскачивалась, но на ней никого не было.

Время пощадило их, оно погасло вместе с настольной лампой, и ничему не было ни конца, ни начала, пока все это не оборвалось…

— Когда у тебя день рождения? — спросила она.

— Сегодня в шесть утра.

— А я и забыла.

— Вруха. Ты все знаешь и помнишь.

— Я вспомнила стихотворение о таких, как ты. Слушай:

— Кто это?

— Не помню. Какая-то девочка. А я в этот день хочу тебе сделать подарок.

— Что подаришь?

— Себя.

Егор вернулся к себе поздно. Шторы на окне не были задернуты, и за окном на четырех углах строящегося дома висели на кронштейнах яркие лампы.

Павел Васильевич шевельнулся в постели.

Егор разделся и лег. А жизнь продолжается, продолжается, подумал он.

— Вы не спите? — спросил Павел Васильевич.

— Нет, — ответил Егор, ему не хотелось разговаривать, а просто лежать в темноте, ни о чем не думать, просто быть.

— А мне никак не уснуть ночью. — Павел Васильевич вздохнул, будто простонал. — Думаю: усну, а как жизнь без меня? Идет она или останавливается? А как со мной идет? Если я родился, значит, это для чего-нибудь нужно? Хрен его знает. До сорока лет жил-жил, а как вырос, так и задумался — зачем? Вроде бы жил неплохо. Мотоцикл купил. Транзистор у дочки. А зачем все это? Вы не сердитесь на меня. Я ведь не за рассказ обиделся. Да и не про меня это. Разбередили вы меня. Растравили. Я что хочу сказать: вот живет человек, так работает, что отрывной календарь некогда почитать. И вроде все какие-то хлопоты, дела. Я так считаю: жизнь устроена плохо. Потому никакого простора для мысли не дает. А может, и думать вовсе не надо? Я слышал, другие как-то спасаются — марки собирают, фотографией занимаются, рыбок разводят или еще чем занимаются. Вроде вас. Я теперь понимаю, вы тоже спасаетесь. От страху все это — и любовь, и рассказы всякие, и разговоры. Может, и я не своим делом в жизни занимаюсь, а?

— Не огорчайтесь, — ответил Егор.

— Половина людей на свете заняты не своим делом. Может, это лучшая половина.

Они замолчали, Егор стал подремывать.

— А все же вы в рассказе накрутили, — заговорил Павел Васильевич. — Прямо как по телевизору. Коварство и любовь. Драма.

— Не драма, — сонно возразил Егор. — Комедия. Надо с конца читать.

— Кончик-то и не получился, — оживился Павел Васильевич. — Вот я, был бы писателем, знаете, одну правду писал бы. И про вас другой конец придумал. Я бы так написал, чтобы была зимняя дорога, вроде той, где мы с аэродрома ехали. Метель. Голые деревья. И вы — идете себе по дороге и думаете. Здорово, а? Из меня вышел бы писатель?

— Вышел бы. И пошел по одинокой дороге.

— А еще надо вам вслед пустить ворону. Чтобы каркала … А вы идете себе и не слушаете, что она каркает. Кар-р-р! Кар-р! Хорошо… Я бы всех своих людей, про которых писал, бросал бы на полдороге. Пусть сами выбираются, если жить не умеют … А уже в самом конце вы видите, что ворона не отстает, вы к ней поворачиваетесь и кулаком: я те, стерва, покаркаю. А она: кар-р-р!

Утром Павла Васильевича не было, он уехал поездом, проходившим через город в пять утра. А может, его и вовсе не было, этого смешного и по-своему неустроенного человека, а только оставленный им след, слабое воспоминание, такое далекое, что оно никому в отдельности не принадлежало.