Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

Оказалось, что измученный отец не выдержал голода и одиночества вдали от дома, и нашел там очаг — в чем сейчас нам и признался.

Плачет и отец. Потом все вроде успокаиваются — инцидент, вроде бы весь позади.

— Ну вот и хорошо. Поплакали и будет! — счастливо улыбаясь сквозь слезы, говорит старшая сестра Эля.

Но оказалось, что под слезы и улыбки (так легче!) мы перешли самый трудный перевал — и дальше все покатилось быстрей! Что стоили все те искренние умиления и клятвы, когда на следующее утро отец снова уехал в туманную даль? Таков ход всякой беды — сначала она мелькнет вскользь — как нелепость, невероятная чушь, потом, возбудившись, все скопом набрасываются на нее, бессильно терзают, и пережив этот самый трудный момент, она потом распространяется уже тихо и грозно. У нас дома перестали об этом говорить — хотя у всех было предчувствие, что ничего не прошло, а наоборот — приходит. Но что было делать? Только бросаться со всем скарбом, со всеми детишками десантом туда — но такие драматические действия не в духе нашей семьи, да и большинство людей на такое не способны; многие даже тонут молча. Разумеется, есть такие люди, которые сразу же повышают голос, не боясь обозначить горе, наступающую беду. Может, они и ворочают жизнью, добиваются своего... но большинство людей в наши дни обозначают горе лишь повышенной тишиной.

Так в тишине все и произошло — и наверное, правильно мы делали, занимаясь каждый своими делами, увлекаясь в это время совсем другим. Если б мы начали «бороться» — наверное, кроме нескольких сцен дурного вкуса ничего бы не получили. Так все тихо таяло и растаяло, наконец. Честно скажу — первый выходной, в который не появился отец, я даже и не запомнил, не запомнил и второй, и третий. Вместо одной истины: у нас все прекрасно, отличная семья — проступила другая: нашей веселой семьи больше не существует.

С волнением я рассматриваю семейные фотографии — и как назло их не так уж много... в основном — одна серия... Однажды родители, посовещавшись (когда-то много волнений посвящали они нашему воспитанию!), решили провести нас по красивейшим местам Петербурга («Ведь они, кроме своих переулков, ничего не видят!»). Был приглашен и знаменитый институтский фотограф. Сначала, помню, этих карточек было много, теперь сохранилась только одна: мы все вместе стоим у памятника Николаю возле Исаакия. Сзади — мать и отец, впереди Эля, Оля и я. Все благополучно на этом снимке. Интересно — все дальнейшее существовало уже тогда, или могло пойти по-другому? Являются беды постепенно, или сразу? Вот про что я думаю теперь, в разгаре — а может, уже и на спаде своей собственной жизни.

Одно только я могу сказать: почти ничего в жизни не бывает однозначным или одноцветным. В моей жизни, например, с уходом отца появилась некоторая свобода, возможность маневра... именно благодаря этому я смог прийти к тому, к чему пришел. Если бы отец жил с нами, то он вряд ли имел бы право терпеть мои немыслимые эскапады (например, трехлетнее неподвижное лежание на диване якобы в глубоких размышлениях). А так — он этого не видел — и ему легче, и мне. Иначе была бы война, неизвестно чем бы кончившаяся. Да я и сам в роли отца не потерпел бы таких выходок, какие допускал я, будучи сыном! А так — все как-то образовалось, и самую тревожную и самую смутную часть жизни прошел я не на его глазах... потому что в любую трудную минуту тревога множится пропорционально количеству глаз. А так — легче.

Но легче, конечно, было мне, а не матери. Если для меня такой поворот был лишь одним из неожиданных (и интересных!) вариантов простирающейся передо мной огромной жизни, то для мамы это было совсем другое: крушение главного, единственного варианта — никакого другого уже не было и быть не могло... уцелели лишь мелочи: детишки, да несколько общих друзей, как последний зыбкий мостик над бездной, но и они исчезали: они любили веселую, теплую семью, а она исчезла.

Лет десять или пятнадцать после этого мать не могла успокоиться, прийти в себя. Какое спокойствие тут могло быть? Она то притворялась лихорадочно веселой (все молча и скорбно смотрели на нее), то старалась небрежно внушать, что ничего не случилось, временный лишь разлад (все неловко отводили глаза), потом все чаще проступала надсада: «Ну что он мог, увалень деревенский? Разве это диссертация у него была? Я сразу сказала: «Знаешь, Георгий, — над ней очень еще много надо работать!» И я сразу энергично взялась за дело. У нас в институте был редактор, армянка — очень культурная женщина. И мы с ней всю диссертацию прошли, слово за словом. А так бы он не видал никакой защиты, как своих ушей!»