Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

— Знал, что ты на многое способен... но, чтобы мы прилетели прямо в Нью-Йорк!

— Ну, при чем здесь я? — скромно пробормотал я. — Спал, видел сны!

— Ну уж не знаю — сны твои управляли шаром, или бог... Но такого!..

Да-а-а... такого, действительно... такого — да!

Далеко впереди — внизу, на крохотном островке, маленькая, как оловянный солдатик, задравшая ручку с факелом Статуя Свободы среди графитно-серых тяжелых волн. По шару тарабанил крупный дождь.

На самом краю берега, протыкая тучи, торчали два стеклянных «пенала», наверху облитые солнцем. Дальше, в желтой пленке дождя, торчали заточенные «карандаши».

— Почему же я сволочь? — в упоении повторил я.

— Потому что нормальный человек... не может так прилететь! — повторил Егор. — Нормальный бы человек... куда-нибудь на айсберг попал!

— Ну, извини! — с восторгом проговорил я.

Мы пролетали совсем близко от Руки: верх факела был окружен загородочкой, совсем как наша «корзина», а «пламя» факела имело вид прозрачного желтого чайника с задранным носиком.

Никогда еще я не был так близок к Свободе!

— Ну вот, сейчас опять начнут предлагать миллионы! — капризно произнес Егор.

— Ну, может, еще и нет! — сказал я.

Потом вдруг стало резко теплее, ветер оборвался — мы летели над сушей!

Какие-то ровные пыльные площадки проплывали совсем близко от нас... Крыши?! Они-то как раз казались близкими и понятными — а вот движение каких-то клопиков на дне пропасти казалось странным... как они там?

Я вдруг с удивлением увидел, что Егор свесил метров на десять наш ржавый якорь на веревке, и лихо, и, вместе с тем, задумчиво, раскручивает его, как знаменитый Балда, который хотел той веревкою «море морщить» да «проклятое племя корчить».

— Ты чего это? — проговорил я.

— Сей секунд... заякоримся! — лихо проговорил Егор, и почти в то же самое мгновение нас резко рвануло — якорь зацепился за какую-то скобу — мы стали в четыре руки подтягиваться, и, шаркнув, вся наши система завалилась на широкую шершавую площадку. На краю крыши сидел какой-то сыч, или, может быть, сип, повернувшись, встопорщив перья на шее, он изумленно глядел на нас желтыми глазами, потом медленно махая, полетел.

Сперва мы наладили на нашей крыше, размером около шести соток, маленький огородик, потом развели курочек-несушек — и, сидя в шезлонгах на крыше небоскреба, каждый раз проглядывая пламенно-красную чистоту яичка на фоне яростного нью-йоркского солнца, выпивали его. После этого, на нашу беду, мы не удержались и наладили у себя на участке производство ранних овощей — салата, спаржи, ревеня и, конечно же, чуть не вступили в изнурительную войну с корейской общиной, которая, как она думала, узурпировала всю торговлю ранними овощами в Нью-Йорке... ан нет! Мы, юные мичуринцы, без особого труда переплюнули их: ревень наш был толще, бордовый отлив на его стебле был гуще, а картошка была не меньше, чем с кулак. Стало модно залетать к нам на вертолетах и уносить по воздуху с собой мешок-другой отборного картофеля. Мужчины во фраках, дамы в песцах стали нашими постоянными клиентами. Корейцы ярились внизу: на такую высоту общественного положения им было явно не вознестись. А когда еще у нас появились цветы! Все важнейшие приемы высшего света было модно декорировать нашими цветами... Знали бы они об их производстве! Я, совершенно опустошенный, весь изошедший на цветы, валялся, как шкура мула, на нашей площадке.

— Вставай, морда! Заказ на гладиолусы! — доставал меня крик моего друга.

— Гладиолусы... гладиолусы... — я брел за сарай, пытаясь вспомнить, как эти чертовы гладиолусы выглядят...

Начались какие-то мичуринские гибриды: незабудки с огромными листьями георгина, роза на длинном волосатом шпыне подсолнуха...

Гулять мы ходили с Егором исключительно в Даун-Таун: район улиц-ущелий между высокими домами, район финансовых воротил, всегда подтянутых, выбритых, костюмно-галстучных «яппи». Здесь, на самом краю Манхэттена «яппи», в черных костюмах и темных галстуках на белых рубашках, выпивали и горланили каждый вечер, стоя у высоких стволов-пней прямо на улице, на оконечности острова. Хотя бы на минутку ослабеть — присесть или хотя бы на секунду перестать базлать, перекрикивая других, считалось абсолютно невозможным для «яппи»: «яппи» молод, элегантен, вопиюще агрессивен... дать хоть на секунду передышку барабанным перепонкам своего соседа считалось позором. Мы с Егором кричали по-русски, но это как раз недостатком не считалось: знание всяких редких языков исключительно поощрялось. «Яппи» не кичились своим происхождением, верней, кичились, но совсем наоборот — происхождение из семьи мусорщика или лифтера ценилось выше, чем происхождение от толстосума. «Яппи» всего в жизни добивается сам!