Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

В полной тишине палуба стала отдаляться.

— Ну, все! — выдохнул Егор.

Теперь, когда мы послали к едреной фене оба наших замечательных правительства, не пожелав принести себя в жертву политике разрядки — после этого нам рассчитывать было не на что — даже демократы, наши прежние друзья, не протянули бы нам руки: такое дело сорвали!

Мы поднимались в тишине.

— Все... отрезанные ломти! — как видно, прочитал мои мысля Егор (и этому их, видно, учили и оказалось — зря!).

Мы молча поднимались. Ужас сменялся отчаянием: подняться-то мы поднялись, но вот встали после этого неподвижно: наш чудный кораблик, набитый шпионами, как светящаяся игрушка, недвижно маячил внизу.

— И в этом нет нам счастья — даже ветер не дует! — воскликнул Егор.

— Что значит — не дует? — воскликнул я, и стал дуть.

Причем, мы дули с разных сторон, — я в сторону Америки,

Егор, напротив, к СССР.

— Ты не знаешь тех ужасов! — кричал он.

— А ты — этих!

Шар шатался на месте. Рванувший, наконец, ветер погнал наискосок... То страшное темное пространство, которое мы пересекли, походило, как я теперь понимаю, на место моего недавнего, последнего заплыва — и это видение грустного будущего, еще не осознанное, волновало и тогда. Мы поняли вдруг — страх притеснений, наказаний, террора уступает самому главному страху — страху перед темной бездной — она страшней.

Корзину крутило, длинные вспышки пламени из горелки озаряли совсем близкие, неподвижные мохнатые складки, напоминающие одеяла... облака ли это? Может — я уже почти без волнения пошел на последний ужас, потому что заранее подготовился тогда?

Вдруг стала смешна и жалка наша самонадеянность, наша уверенность — в том, что мы построили великие города. На самом-то деле — есть тьма, а никаких городов почти что и нет! Нет их, нет — много часов и много дней! И дни — это тоже придумали мы, есть только непрерывная тьма! И свист!

— Вот так вот! — почти неслышно печатал губами на моем ухе Егор. — И ничего мы не можем сделать! Ты думаешь, почему я бросил хирургию? Потому что — ничего! Заглянуть — и зашить! Ты думаешь — есть какой-то прогресс? Ни хрена! Как делал до революции профессор Коромыслов замену ракового горла куском прямой кишки — так и мы в его клинике делали, только хуже! Никуда больше двинуться уже нельзя! Предел!

— Ничего себе «предел»! — я плюнул в эту бездну.

— С тобой бессмысленно говорить! — Егор резко отвернул свою рожу в слезах (или каплях?) и пошел от меня... но в круглой корзине — чем дальше уходишь, тем больше приближаешься...

Я вспомнил едкий аммиачный запах палаты, страдальческие лица, блекнущие, исчезающие... резиновые трубки, торчащие из животов. Трудно видеть такое все время — я Егора не осуждал.

Хотя почувствовать вдруг, что все напрасно... что ж тогда? И кто тебе сказал, что будет конец тьмы? И кто, интересно, должен организовывать тебе выход из нее?.. «Кто-кто! Известно, кто!» — подумал я, и нагло заснул.

Проснулся я от того, что Егор нетерпеливо толкался рядом, как бы случайно пихал коленом, возбужденно сопел.

Я пребывал еще в сонном блаженстве, не хотел открывать глаза. Так Гуня дома у меня (до того, как она еще сделалась генералом госбезопасности) ждала нетерпеливо моего пробуждения — стояла возле кровати, не мигая, уставясь на меня — и момент пробуждения моего чувствовала четко, хотя я, зная ее нрав, не шевелил пальцем, глаз не открывал. Хотя именно в момент полного моего пробуждения ее тоскливое, деликатное повизгивание сменялось громким, ликующим лаем — откуда чувствовала она, что я проснулся? Видимо, мощный поток свежих моих мыслей ударял в ее головенку, и не ощущая, конечно, их тонкости и глубины она чувствовала все-таки их мощь и радостно взвизгивала: шеф проснулся!.. Да — тогда я еще был ее шефом, и долго мог находиться перед ней в неге, не открывая глаз... Но нега кончилась: рядом Егор-горемыка, а вокруг — океан!

— Ну не спишь же, сволочь! — нетерпеливо произнес друг.

Я открыл глаза.

— Да... ну ты и сволочь! — проговорил Егорушка, стоя надо мной и озирая пространства, вертя башкой, как мне показалось, с некоторым восхищением.

— Да, я сволочь! — с достоинством проговорил я. — Ну и что? Может, ты этого не знал?

— Знал... конечно, — с уже явным восхищением произнес он. — Но что такая!

— Ну — какая — такая? — вставать было смертельно лень, но любопытство одолевало.

— Что ты на такое способен!

— Ну — на какое — такое? — я, сладостно кряхтя, поднялся и в восхищении оцепенел.