Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

— Ну давай и тебе ногу сделаю — война ведь скоро! — увещевал он меня.

— Да ну тебя, — отвечал я. — Себе сделай вторую, если охота!

Так, дружески переругиваясь, мы нежились на нью-йоркском солнышке. В общем, идиллия. Иногда только по ночам он тревожно вскакивал, и мы, одновременно, как кобры, подняв наши головы с концов топчана, вглядывались друг в друга в темноте.

— Ч-черт... — утирая холодный пот, бормотал Егор. — Опять кореец приснился. Кричал сначала по-своему, ногами махал — потом огромным арбузом швырнул!

— Но арбуз — это же хорошо! — со своей обычной беспечностью успокаивал я, и мы снова засыпали.

Иногда наш хутор оказывался в туче, мы бродили, разыскивая друг друга, расставив руки.

— Эй, ты где?

— А ты где?

— Смотри там, с небоскреба не сверзись!

— Ты сам смотри!

Потом вдруг один край тумана наливался желтым, накалялось солнце...

Недели эти на небоскребском хуторе напоминали нам то блаженное время, когда мы с ним жили на Карельском перешейке, работая в подсобном хозяйстве Ленметростроя, куда мы с ним оба были сосланы за политическую близорукость.

Так что впервые встретились мы с ним под землей — а потом вон куда вознеслись! Далеки те годы, когда мы после наших институтов прибыли в Метрострой: он — молодым врачом на медпункт, я — в многотиражку... Крушение произошло тогда, когда мне, молодому специалисту пера, поручили написать о нем, молодом специалисте стетоскопа. Сначала мы пошли с ним в модное тогда кафе «Север», сидели, мирно беседуя и выпивая, но тут и произошел тот коллапс, который открыл мне характер моего нового друга с новой, драматической стороны — как я уже мельком рассказывал, наш незнакомый сосед по столику забыл на скатерти свой тощий бумажник. Некоторое время спустя я вскользь указал Егору на это — и тут, как я рассказывал, он необыкновенно возбудился: резко вскочил, глаза его засверкали, он схватил этот бумажник и вылетел на улицу (при этом мы как-то забыли расплатиться сами). С высокого крыльца Егор окинул орлиным взглядом Невский проспект направо и налево, потом с ревом бросился поперек машин через Невский к метро — он почему-то был уверен, что бывший обладатель бумажника скрылся через метро: скрип тормозов, судорога дорожного транспорта, и, как следствие, принудительное наше появление в милицейском пикете в станции метро. Благородный порыв моего друга отнюдь от этого не угас, а наоборот, разгорелся: увидев многочисленных милиционеров, Егор стал требовать, чтобы все они немедленно бросились на поиск человека, оставившего бумажник — он стал поднимать их со стульев, выпихивать к выходу, по карте города указывая каждому маршрут. Когда же он убедился в абсолютной пассивности стражей порядка, он сам выскочил из пикета, и, щелкнув ручкой, остановил идущий вниз эскалатор, на котором вполне мог оказаться разыскиваемый. От резкого торможения многие попадали. Егор хотел ринуться туда, в гущу, но был скручен и доставлен обратно в пикет, где стал презрительно хохотать, узнав, что против него выдвигаются смехотворные обвинения в опьянении и нарушении порядка — величие же поставленной им цели совершенно не принимается в расчет, и вид потертого и почти пустого бумажника, которым он тряс над головой, не производит на милицию абсолютно никакого морального воздействия. Тут Егор проникся гордостью и презрением, поняв, что оказался среди людей с крайне низким общественным сознанием. Но полная катастрофа пришла тогда, когда наступила стадия величия, и Егор, сообразив, что находится на подведомственной ему территории, то есть в метро, стал надменно хохотать и высказываться в том смысле, что жизнь каждого под этими сводами — в его руках! Как я и опасался, это поняли неправильно, то есть — как угрозу, и начали нас метелить — короче, мы схлопотали по максимуму, как Муму — чтоб из-за неправильного перехода Невского и остановки эскалатора столько иметь — это надо уметь! И Егор умел.

Ясно, что отношения с системой пришли у него к кризису очень скоро... Но для начала мы были с ним высланы в подсобное хозяйство Ленметростроя, ухаживать за утками и свинками, и опыт этот внезапно пригодился в хозяйстве на верхушке небоскреба.

Выпив самогону, Егор рыдал, что не может завести к курочкам еще и уточек (мы полюбили этих птичек еще тогда), но абсолютная невозможность устроить озеро на вершине небоскреба удерживала нас. Кроме того, утка — дикая птица! Я напоминал ему, как мы с ним тогда пришли к реакционной идее — ограждать места выплыва утушек сеткой, чтоб они не мигрировали. Но главное, чему мы научились тогда — деревянному рукомеслу. На базе той жил дед Самсон, который научил нас такому всему — ложки, туески, корытца — «всяка мелка деревянна поделка», как говаривал он, и, наделав таких поделок, мы часами сидели с товаром в теплой пыли на обочине дороги, низко кланяясь черным обкомовским лимузинам, проносящимся на охоту. Погребцы, ковши, ложки, туеса, корытца — это мы не забывали и здесь. Березушки тут росли, но особо любовно Егор обрабатывал деревянную ногу. Изготовив для себя на всякий случай двенадцать штук, Егор выставил их в ряд у сарая и, разглядывая их, немного отмяк, и даже начал разговор о покупке нового отреза. Момент был подходящий для разговора, к которому я готовился давно.