Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

Иногда засмотришься, подремывая в шезлонге, как курочка по зернышку клюет, и вдруг покажется тебе, что ты где-нибудь в Кавголово на даче, которую мы снимали у старика Халилыча, зимой для катания на лыжах, а летом для совершенно иных целей... Но потом — поднимешься с хрустом с сиденья, и закачаешься: ч-черт, какая бездна перед тобой, а из бездны этой торчат гигантские зубы: плоский небоскреб Пан-Американ, остренький Крайслер-билдинг, как бы с форсункой вместо пика, Эмпайр-стейт-билдинг, бывший гигант, и вдали уже, «на самом краешке земли», два самых высоких «пенала» — Торговый центр.

Впрочем, Егор уже ненавидел все это, и курам своим запрещал туда смотреть!

Но и действительно — голова кружилась... а тут уютно, тепло. Поленница дров, желтые опилки, застрявшие в паутине под верстаком, пружинистая землица, плюгавая травка, лиловые «граммофончики», взбирающиеся по сараю... уютнейшие воспоминания: даже не о своей жизни, а о предыдущей. Вот, оказывается, вспоминаю откуда-то, как курица пьет: закидывает голову, прикрывает глаза, и перья на шее заходят между перьями, как пальцы между пальцами... обернешься случайно и вздрогнешь — океан, бездна! — и снова смотришь на курочек, на растения. Вспоминаешь — откуда все помнишь?! — запах горячей шершаво-колючей помидорной ботвы... потом вдруг прилетает драный воробей — не скажешь, что американец!

Ниже, на сто этажей вниз, шла какая-то банковская суперконтора — но жили мы с Егором практически независимо — иногда только жаловались снизу, что мы заливаем их, поливая огород — и то без скандалов, просто присылали корректные телефаксы — в сарае у нас стоял телефакс... Но в принципе — никакой связи с действительностью, даже не спускались фактически никогда...

— Што ты, што ты! — озираясь шептал Егор. — Ты што — корейцев не знаешь?

— ...Корейцев? А зачем?

— Дурочку валяешь? Не знаешь будто, что корейская мафия всю торговлю овощами подчинила себе?

— Ну и што?

— Как «ну и што»? У меня тут томаты, кабачки, огурчики... все свое.

— А-а-а... так ты думаешь, что подрываешь их могущество?

— А ты как думал? — прошептал он. — Они никого не терпят, всех убивают.

— Да-а-а, здорово... Но если ты так же будешь пить (наш собственный самогон, из буряка), то у тебя в скором времени глазки тоже будут, как у корейца... тогда ничего?

Отвернулся, обиделся.

— Жизнь тебя ничему не учит! — холодно сказал.

Всю дорогу он обижался на меня, что я не вижу тех страшных драм, которые якобы бушуют вокруг, — хотя я и делал, когда надо, скорбные лица, но, видимо, недостаточно убедительно.

Ну — а что, действительно, тут плохого, когда под тобой, можно сказать, прекрасный Нью-Йорк, а тут у тебя дровишки, свежие яички, запах горячих помидорных плетей?

Один единственный раз только спустились мы с ним, пошастали — все-таки Нью-Йорк — сходили на ихний автомобильный рынок, бесплатно подышали бензином, но посидели, покумекали: зачем нам на хуторе нашем автомобиль? Если уж иметь, то скорей вертолет, на океан летать, рыбу ловить... а машину? Нет, нет и нет!

И снова на своем небоскребном хуторе сидели (по пути туда в разговоре с лифтером узнал, что хозяйство это наше миллионы и миллионы стоит!) Сидели, яичницу ели, спорили порой до хрипоты: вот тот шпиль, что торчит из-за горизонта — уже Ленинград или еще не Ленинград?

Наутро Егор рано вставал. Просыпался я от шарканья рубанка, постепенно всплывал из небытия — и долго еще поверить не мог в реальность этого: что я лежу на дощатом топчане высоко над Нью-Йорком!

Егор в столярке своей ладил деревянную ногу себе, на случай войны, и мне предлагал такую же сделать, был уверен и меня убеждал, что скоро разразится мировое побоище и очень обижался, когда я усмехался и спрашивал у него, почему он уверен так, что именно запасная нога понадобится ему, а не что-то другое?

Эту несерьезность мою он давно ненавидел, еще с тех пор, как он болезни по картинам определял: кариес у апостола Павла и грыжу у Иуды, а я шутил над этим — над чем, по его мнению, шутить нельзя.

Надо всем можно!

Но в целом-то мы жили неплохо тогда — он шкурил-полировал свою ногу, я читал то, что, естественно, сам и писал. Потом он ногу свою замочил, и у него некоторое время образовалось — когда мы, наконец, поговорить с ним смогли, вспомнить прошлое, потолковать о настоящем. Нога две недели у него мокла: дело в том, что потом надо было ременными вожжами стягивать ее, изгибать, как дугу... такие у нас ноги были — кривые, поэтому и запасная, деревянная, точно такой же формы должна быть. Дело в том, что мы с молодых лет — сначала по необходимости, а потом по привычке — валетом с ним на одном топчане спали, поэтому ноги у нас абсолютно кривые образовались — так что, когда мы гуляли с ним среди трав, головы наши над цветами фактически не поднимались.