Валерий Попов - Запомните нас такими

— Не надо лукавить! — говорит нам Шефнер. — Время обычное, ничего исключительного в нем нет, отвечать за себя нужно точно так же, как и всегда — и никакие «тарелочки» спрятаться тебе не помогут.

Форма «мифа», применяемая Шефнером, не «отменяет», а наоборот — выявляет души героев. Фантастические обстоятельства замечательно оттеняют их неприспособленность к какому-либо компромиссу с самим собой.

Еще раз подтверждается мысль: никакие формы не меняют сути, никакая «навороченность» не скроет того, что в действительности у автора на душе.

Порой «мифологией» пытаются заменить психологию, подменить масками живые характеры. Такие попытки приводят к неудачам — к числу таких неудач я бы отнес роман талантливого А. Кима «Белка». Фантастические превращения героев тут ни при чем. Пусть действуют хотя бы гайки и болты, но у них должен быть свой характер — в книге же А. Кима все «механизмы», все сложные ходы повествования не рождают ни единой «клетки» живого вещества.

Суть проглядывает через все нагромождения — автор натужно «закручивал» все это, туго и читается. Без «живого» все скучно. Попытка, рассчитанная на успех у «как бы интеллектуалов». Ведь сознаваясь нынче в том, что «Белка» не понравилась, как бы расписываешься в отсутствии у тебя «интеллектуализма», в нелюбви к «модерновой» литературе да и вообще к прогрессу. Не всякий на такое решится: для «как бы интеллектуалов» более страшного обвинения не существует. Уж лучше «присоединиться»...

В этой статье я попытался раскрыть лишь некоторые из механизмов, с помощью которых излишне суетливые авторы «вербуют» читателей. И использование «великих теней», и «актуальность», и даже — разрешенная смелость... За популярность приходится платить. Но каждый раз, когда выглядывает очередной искусственный крючок, сразу опасаешься за естественность, органичность произведения — и опасения эти, как правило, подтверждаются.

Что делать? Наверное, в каждую эпоху картина литературной жизни бывает пестрой. Трагического в этом ничего нет. Шелуха отвеется. Просто хотелось бы слегка ускорить этот процесс.

Помню ранний, пустынный коктебельский пляж, быстро идущего по тихой, безлюдной жаре московского критика Чупринина:

— Вы слышали? Ночью передавали: Довлатов умер.

— Как! Мы же встретиться собирались!

...Последнее (во всяком случае — ко мне) письмо Довлатова:

«Дорогой Валера! Твое поручение я выполнил сразу, но отвечаю с опозданием, потому что, извини, у меня был запой, и говорить по телефону я мог, а писать было трудновато...»

Да, наверное, смерть его была не такой уж и неожиданной. Вся жизнь Довлатова — словно специальный набор трагикомических происшествий, закончившихся трагически. Он ясно понимал, что кровь писателя — его единственные чернила, и других чернил не бывает, и кто пишет чем-то другим — пишет плохо. И вот — конец.

Потом я шатался в городе, в тех самых местах, где когда-то шатались все мы, где, просто выйдя из дома попить кофе (или лучше пива), можно было в один час встретить и Осю Бродского, и Сашу Кушнера, и Глеба Горбовского, и Серегу Довлатова. Все почему-то жили рядом, в небольшом, но прекрасном пространстве между Невой и Кузнечным рынком. Эти, тогда еще юные гении уже вполне дерзко были уверены в мировой славе, но шли к ней немножко по-разному. Помню давний звонок Сергея: «Валера! Нужно бы встретиться, поговорить. Я как раз сейчас на Невском — фланирую по той стороне, куда прежде не допускались нижние чины».

Несколько чопорный стиль говорения всегда выделял его из окружающего хлама. Издалека вижу его фигуру, возвышающуюся над всеми на Невском, бегу туда. Вблизи с досадой замечаю, что он идет в сопровождении слегка опухшей, видимо, давней, свиты. Именно им посчастливилось впервые оценить его словечки, его добродушно-убийственные истории, именно они впервые произнесли слово «талант» в его адрес. Рядом кто-то писал для пограничников, кто-то — для квалифицированных рабочих, которых не видел никогда, Сережа сочинял для своих друзей, единственным богатством которых были слова. Именно в этом обществе высокоэрудированных пьяниц и сложился его быстрый, изящный стиль — другого бы они не перенесли. И именно с ними он и должен был ходить, потому что основа его души, таланта — снисходительность ко всем людям, комическое умаление самого себя — да кто я такой, я точно такой же, как вы! Поэтому так и любят его, презирая всех высоконравственных учителей, и любят лишь его — за такую же нелепую, как у всех, жизнь. Кровь писателя — его единственные чернила. Вспомнил его рассказ о солдате, который проломил ему бляхой голову и для которого сам же Сережа сочинял оправдательную речь. Кто так может еще?