Валерий Попов - Избранные [Повести и рассказы]

У Мани уже оказался очередной курсант. Часто же им дают увольнительные! Я пошел к своему столику на кухне: на нем лежало письмо. Наша бабушка, баба Аня, вынимает и старательно раскладывает письма. Я жадно схватил его — как не хватало мне писем в последнее время! Я вдохнул нездешний запах и вдруг почувствовал, как я хочу чего-то иного, отличающегося от этой убогой жизни, и как я от нее устал.

Письмо было «оттуда»: небывало плотный белый конверт непривычных габаритов — длинный и узкий. Грязными ногтями я растерзал его. Бумага внутри — еще более невиданная, с муаровыми переливами. Написано бисерно-ювелирным почерком — но мужчиной. Что ж — мужчины тоже люди! Я понесся по строчкам: «С давних пор являясь поклонником Вашего дарования...» Помчался дальше: «...осмеливаюсь предложить на Ваш суд свои опусы». Отлично! И что самое приятное — никаких опусов не было и в помине; я повертел конверт так и сяк — никаких опусов, одна любовь. Я пролетел мимо содрогающейся комнатки Марии и взлетел к себе наверх. Здесь я уже капитально сел за стол и изучил письмо более тщательно. От него пахло роскошью: не только бумага и почерк, но и — стиль! Такие письма пишутся в огромной холостяцкой квартире, в уютном дедовском кресле, среди «безделушек» из камня и бронзы, в бархатном халате. Я вздохнул. Почему нам не досталось всего этого? Я еще раз втянул запах письма... и сунул его в нижний ящик. Хорош. Воображение у меня явно преобладает над прочими достоинствами, но доводить призрачные мечтания до суровой реальности? Стоит ли? Нюхнул — и достаточно. Но вскоре позвонил Пим, уже лет двадцать — все молодой и все многообещающий — художник-абстракционист, достигший главных успехов как виртуоз-прилипала.

— Говорят, тебе писал Мострич?

— Мострич?.. Да-да. А кто тебе сказал?

— Неважно! — сухо отрезал Пим. — И что ты ответил ему?

— Я... пока ничего. А — кто это?

— Если кого-то и следует знать в нашем убогом городишке, то всего лишь — двух-трех... и в первую голову — его!

«В первую голову»! Ага! Разговаривают они одинаково.

— Чегой-то я о нем не слыхал.

— Приятнейший, эрудированнейший человек. И, кстати, один из богатейших. К тому же — у него лучший в городе салон, собираются любопытные люди.

Салон? Оказывается, бывают еще салоны? Почему же я раньше не был в них вхож? Видимо — пришло время. Но что значит — любопытные?

— Ну, хочешь, Мотя сам тебе позвонит?

— Мотя?

— Мотя. Мы так его зовем между своими.

Неужто и я когда-то смогу так же его звать? Я хотел сказать Пиму, что мысленно уже там побывал и мне понравилось, как бы не разочароваться? Но Пим был настойчив — не даром ел хлеб.

— Пгиятно, очень пгиятно. Извините за багдак в холостяцкой беглоге!

Берлоге этой не было конца! Вместо туалета открыл по ошибке другую дверь — и увидел громадную сумеречную комнату: мрачно-дубово-пыльно-портьерную. Мне лукаво улыбалась обнаженная девушка, правда мраморная.

— Извините, — пробормотал я, прикрывая тяжелую дверь.

Роскошные следы блистательных эпох, бордовые старинные рюмки, пронизанные узким закатным лучом, Мотя в стеганом шлафроке, по отворотам обшитом шелком, в ермолке со свисающей засаленной кистью. Боже, какая жизнь!

— Дурацкое имя — Матвей, но у нас в роду уже двенадцать поколений мальчиков называют только так! Первый был воевода.

Во как! Каждому хотелось бы говорить столь красиво, но не дано!

— Пять поколений довольно модных адвокатов, включая отца! — Мотя как бы сокрушенно развел руками. О его занятиях я спрашивать не решался, но было видно, что ограничил славную плеяду своим отцом Мотя явно из скромности: сам он и не собирался увядать, богатство при нем не уменьшилось.

— Этот Пим, — улыбнулся Мотя, — выхлестал весь мой коньяк, но есть еще, кажется, недурная мадера! — не вставая с пригретого кресла, он потянулся к резному шкафчику.

Пим был прав: интересный тип. Но что означает сей заповедник? В нашей безумной жизни никакое адвокатство людей не спасает. Так что же? Никакие простые мысли мне в голову не приходили — в столь изысканной обстановке они были неуместны!

— Брокгауз? — я кивнул на видневшиеся вдали корешки цвета темного вина.

— Гранат, — вздохнул Мотя. — Кто бы привел все это в порядок?! — ясно, что при его интеллектуальной перегруженности просто физически невозможно уследить за этим культурным изобилием. — Неплохие, кстати, картины — пылятся в кладовке... — рука Моти устало мотнулась в бархатном рукаве.