Валерий Попов - Избранные [Повести и рассказы]

Удовлетворенно кивнув мне — нормально пообщались, — они ушли деловито во тьму, и я тоже, выпив кружечку — теплое пиво, холодное стекло, — двинулся за ними, храня свое рабочее достоинство: лишь ханыги долго трутся у ларька!

Передо мной во тьме молодая женщина вела за руку ребенка, и вдруг мальчик произнес:

— Я никогда не буду большим начальником, но я никогда не буду и маленьким подчиненным!

Вот это речь! У меня давно уже от мороза текли по щекам едкие слезы, мгновенно замерзая и скукоживая лицо, но тут слезы потекли еще обильнее — уже от чувств: мой измученный организм не имел уже сил для спасающей от всего иронии — плакать гораздо слаще!

И место подходящее: никто не видит и от дома далеко!

От вокзала уходила улица одинаковых деревянных домов с резными крылечками. Становилось уже светло. На первом доме была вывеска: «Резерв проводников». Ясно. Там ждет меня друг Леха, чтоб окончательно уничтожить... Подождет!

Я пошел по улице. На крыльце следующего дома смерзлась рубаха — белая, она стала чуть розоветь.

Сзади вдруг послышался гулкий стук. Я обернулся. Толстая женщина в халате колотила о резной столбик крыльца плетеный обледеневший коврик. Ледышки вылетали и катились по улице. Стук оборвался. Она внимательно смотрела на меня. Вот она, русская женщина... Чак! Шанежки!

Помня, что я не так чтобы очень давно нравился женщинам, я улыбнулся, пытаясь вложить в улыбку все свое обаяние, ум, интеллигентность, но скукоженное мерзлыми слезами личико изобразило что-то не то. Женщина повернулась резко и ушла, захлопнув толстую ватную дверь, прихватив, кстати, с собою коврик. Коврика не доверила! Вот это правильно: так и надо с нами, босяками!

Снова вдруг покатились слезы счастья. На крыльце «Резерва проводников» я торопливо их вытер: Леха поймет их неверно — как капитуляцию, а не как победу! А ведь я победил — и сейчас праздную. И отчаянное это утро — начало новой прекрасной жизни: без Лехи! Я наконец сказал себе то, что давно нужно было сказать: никаких «великих» Леха не знал и никому рассказов моих не показывал — расправлялся сам. И долго бы еще мучил меня, если бы не безумная эта поездка — лишь тут я решился. Ты заменял мне все, но надоел, как советская власть! Прощай, Леха! Ухожу! Пропадать, так с музой.

Я вернулся на станцию. Вдоль семафора поднималось красное солнце. У путей стоял огромный контейнер с надписью мелом: «Отдать Сидорову!»

Потом, снова засыпая, я ехал в пустой электричке.

— Спасайтесь! — вдруг донесся глухой крик из тамбура. — Мы на одном пути со встречным!

И, уже совсем засыпая, я увидел, как по проходу, деловито сопя, идет маленький встречный поезд высотой со спичечный коробок.

Я дал на регистрацию мой билет, дежурный в голубой безрукавке стал стучать по клавишам компьютера, тот прерывисто запищал. Потом я получил посадочной талон.

Я сел в зальчике, и стал озираться. Местечко было довольно унылое — таким, наверно, и должно быть место, в котором человек ожидает перелета из одного мира в другой. Никаких примет — ни еще этого мира, ни уже того, в зале не наблюдалось: только круглые часы с ободком на стене — и все. Я вдруг внезапно вспомнил, что там, куда я лечу, местечко это называется «накопитель», и приуныл еще больше. Ага — одно утешение все-таки есть: на сетчатых полочках у дальних стульев были навалены серебристые пакетики с красной надписью «Снэк». Как-то в перелетах по миру, сидя в «накопителях», привыкаешь и перестаешь замечать их — всюду они лежат. Но теперь-то, я вспомнил, я лечу туда, где эти «снэки» — парочка ломтей ветчины, картонный пакетик фруктового йогурта, пластик сыра могут стать желанным сувениром. И я с небрежным видом взял парочку «снэков» и кинул их в атташе-кейс.

Интересно: понял «регистратор», что я русский, а живу здесь, а паспорт советский, а живу давно здесь, а лечу туда на два дня, понял он — или это ему абсолютно, как говорят сейчас, «до фонаря»?

Появилась японка, ведя мальчика с загипсованной ногой и костыликом. Видно, летели к какому-нибудь знаменитому русскому хирургу в надежде на исцеление — и я не сомневался, что японского мальчика он отлично исцелит, и об этом с восторгом напишут газеты всего мира — вот, мол, японка с мальчиком облетела весь мир, и только советский хирург его исцелил! У нас это умеют. Почему не исцелить? Вот исцелить советского мальчика — это значительно уже сложнее. А японского — почему не исцелить? Видимо, в предчувствии чудесного исцеления мальчик-япончик духарился, не сидел на месте, прыгал весело по проходу, опираясь на свой маленький, красивый, ярко-желтый костылик — у нас такого предмета даже и представить нельзя. Я любовался сияющим костыликом, хотя ничего особенно приятного, если вдуматься, в нем не было.